Я сам постоянно помогал ему в этом. Повторяю, Сэнсэй занимался этим с огромным рвением. Как будто искал что-то одно – и не мог найти. И когда болезнь приковала его к постели, я продолжил эти поиски по своей личной инициативе. Настолько все это меня заинтересовало. Что-то явно было во всем этом, что-то должно было появиться. И вот появляешься ты. Ты – и твоя овца. А это уже, как ни рассуждай, совпадением не назовешь.

Я взял со стола зажигалку и взвесил на ладони. От ее тяжести было приятно руке. Не слишком увесисто, но и не слишком легко. Бывает на свете такая вот приятная тяжесть.

– Почему Сэнсэй с таким рвением занимался поисками овцы? У тебя есть какие-нибудь соображения?

– Да не знаю я! Почему бы вам не спросить самого Сэнсэя? Уж он-то быстро все объяснит...

– Спросил бы, если бы мог. Но вот уже две недели Сэнсэй в коме. Боюсь, что сознание к нему уже не вернется. А когда Сэнсэй умрет, вместе с ним уйдет в могилу неразгаданной и его Тайна – тайна овцы со звездой на спине. А вот этого я уже вынести не могу. И дело здесь не в личной потере; мною движут гораздо более высокие принципы – личной преданности, например. Я откинул крышку у зажигалки, повернул колесико, высек пламя – и захлопнул крышку.

– Может быть, мой рассказ тебе кажется чистейшей воды нелепостью. А может даже – ты прав, и все это действительно сплошная нелепица. Но я хочу, чтобы ты понимал: никаких других путей у нас не осталось. Сэнсэй умрет. Умрет единственная Воля. И все, что окружало эту Волю, обратится в пепел. А то, что останется, можно будет выразить разве только при помощи цифр. И кроме этого – ничего. Вот поэтому я хочу во что бы то ни стало найти овцу.

Впервые за время разговора он закрыл глаза и просидел так несколько секунд.

Затем открыл глаза – и произнес:

– Вот тебе моя гипотеза. Повторяю: всего лишь гипотеза. Не понравится – тебе лучше тут же о ней забыть. Я предполагаю, что эта овца – прототип Воли Сэнсэя.

– Что-то вроде "зоологического" печенья? – вставил я. Он не обратил на это внимания.

– Скорее всего, овца эта сама забралась Сэнсэю в голову. Году эдак в 36-м. И с тех пор уже более сорока лет продолжает жить у него внутри. Там у нее и лужайки свои, и рощи березовые. В общем – все, как на твоей фотографии. Что ты об этом думаешь?

– Я думаю, что это необычайно интересная гипотеза, – очень вежливо сказал я.

– Это не просто овца. Это ОЧЕНЬ – ОСОБЕННАЯ – ОВЦА. Я желаю ее найти, и мне нужно твое содействие.

– И что же вы будете делать, если найдете?

– Да ничего. Сам я ничего не могу. Всего, что я хотел бы совершить, слишком много для меня одного. Пожалуй, останется лишь наблюдать, как умирают мои желания. Если, конечно, овца не пожелает чего-то сама. Вот тогда я хотел бы сделать все, что в моих силах, для выполнения ЕЕ желаний. Ибо со смертью Сэнсэя в моем существовании уже не останется почти никакого смысла. И он замолчал. Молчал и я. Только цикады продолжали скрежетать за окном. Да деревья в саду ближе к вечеру зашуршали листьями посильнее. В доме же по-прежнему висела могильная тишина. Казалось, флюиды смерти – будто вирусы болезни, от которой некуда скрыться – заполнили воздух этого дома. Мне представилось пастбище в голове у Сэнсэя. Трава пожухла – и овца навсегда ушла, оставив после себя лишь пустое бескрайнее поле.

– Итак, повторяю: я хочу, чтобы ты объяснил, откуда у тебя эта фотография.

– Не скажу, – сказал я.

Он вздохнул.

– Я говорил с тобой откровенно... И ожидал, что ты будешь так же откровенен со мной.

– Рассказывать я просто не вправе. Если я это сделаю – боюсь, что у человека, который передал мне фотографию, могут возникнуть неудобства.

– То есть, – парировал он, – у тебя есть основания предполагать, что неудобства возникнут у него в связи с овцой?

– Да нет у меня никаких оснований! Просто мне так кажется. Как-то все это с ним действительно связано. И пока я вас слушал – все больше про это думал. Здесь что-то вроде ловушки... Нутром чую, понимаете?

– И именно поэтому ты ничего не скажешь?

– Именно поэтому, – кивнул я и немного подумал. – Вообще, насчет причинения неудобств я могу говорить достаточно авторитетно. Сам я почти в совершенстве владею искусством доставлять неудобства окружающим людям. И поэтому стараюсь жить так, чтобы не было надобности это делать. Хотя, в конечном итоге, именно от этого окружающие испытывают еще большие неудобства. Тут уже, как ни верти, – все едино. Доставлять неудобства своим действием я не могу изначально. Не позволяет моя внутренняя установка...

– Непонятно.

– Ну, то есть – посредственность может проявляться по-разному и в разных формах, вот и все.

Я зажал в губах сигарету, прикурил от зажигалки, которую все еще держал в руке, затянулся и выпустил дым. На душе пусть совсем чуть-чуть, но полегчало.

– Не хочешь говорить – не говори, – произнес секретарь. – В таком случае ТЕБЕ САМОМУ придется найти овцу. Это – наше окончательное условие.