Герцогиня. Я знала нескольких женщин, которые
bngdepfhb`~rq от скоромной пищи по пятницам и которые...
я чуть было не сказала глупости. Продолжайте.
Дидро. Но, мадам, мне абсолютно необходимо поговорить с
господином герцогом.
Герцогиня. Еще минутку, и мы пойдем к нему вместе. Я,
собственно, не знаю, что ответить вам, но в то же время
ваша речь неубедительна для меня.
Дидро. Я не задаюсь целью убеждать вас. С религией
обстоит дело так же, как с браком. Брак, приносящий
несчастье столь многим людям, принес вам и господину
герцогу счастье: вы оба хорошо сделали, что поженились.
Религия, которая делала, делает и будет делать столько
злых людей, сделала вас еще прекраснее,— вы поступаете
хорошо сохраняя религию. Вам приятно воображать рядом с
собой, над своей головой, великое и могущественное
существо, видящее, как вы ведете себя на земле, и эта
мысль укрепляет вас. Продолжайте, мадам, пользоваться
этим святым верховным руководителем ваших мыслей, этим
блюстителем и высоким образцом ваших поступков.
Герцогиня. Вы не заражены, как я вижу, манией
прозелитизма.
Дидро. Нисколько.
Герцогиня. За это я еще больше уважаю вас.
Дидро. Я предоставляю каждому думать по-своему, лишь бы
мне позволили думать так, как я хочу; к тому же люди,
которым дано сбросить с себя предрассудки, почти не
нуждаются в наставлениях.
Герцогиня. Думаете ли вы, что человек может обходиться
без суеверий?
Дидро. Нет, поскольку он останется невежественным и
трусливым.
Герцогиня. Ну, так вместо одного суеверия, нашего,
появится какое-нибудь другое.
Дидро. Этого я не думаю.
Герцогиня. Скажите мне по правде, разве вам не прискорбно
превратиться после смерти в ничто?
Дидро, Я предпочел бы жить, хотя не знаю, почему бы
дважды не позабавиться надо мною существу, которое
однажды могло сделать меня несчастным без всякого повода.
Герцогиня. Если вопреки этому неудобству надежда на
грядущую жизнь кажется вам утешительной и приятной, зачем
отнимать ее у нас?
Дидро. У меня нет такой надежды, потому что одного
желания иметь такую жизнь в будущем недостаточно, чтобы
унять мое легкомыслие, но я ни у кого не отнимаю этой
надежды. Если возможно поверить, что будешь видеть, не
имея глаз; будешь слышать, не имея ушей; будешь мыслить,
не имея головы; будешь любить, не имея сердца; будешь
чувствовать, не имея чувств; будешь существовать, хотя
нигде тебя не будет; будешь чем-то непротяженным и
внепространственным,— тогда я согласен.
Герцогиня. По кто сделал этот мир?
Дидро. Об этом я спрашиваю вас.
Герцогиня. Бог.
Дидро. А что такое бог?
Герцогиня. Дух.
Дидро. Если дух делает материю, почему бы материи не
делать духа?
Герцогиня. А зачем бы ей делать его?
Дидро. Ведь я ежедневно вижу, как она делает это. Верите
ли вы, что у животных есть душа?
Герцогиня. Конечно, верю.
Дидро. А могли бы вы сказать, что делается, например, с
душой перуанской змеи в то время, как она сушится,
подвешенная на камине, и коптится два года подряд?
Герцогиня. Пусть что угодно делается, что мне до этого.
Дидро. Потому что мадам не знает, что сушеная и
прокопченная змея воскреснет и оживет.
Герцогиня. Я нисколько не верю этому.
Дидро. Но смышленый человек Бугер уверяет в этом?
Герцогиня. Ваш смышленый человек лгал,
Дидро. А если он говорил правду?
Герцогиня. Я перестала бы верить, что животные — машины.
Дидро. А человек, который тоже животное, немного более
совершенное... Но господин герцог...
Герцогиня. Еще один и последний вопрос. Спокойны ли вы с
вашим безверием?
Дидро. Как нельзя больше.
Герцогиня. Но если вы ошибаетесь?
Дидро. Если я ошибаюсь?
Герцогиня. Если все, что вы считаете ложным, окажется
верным, и вы будете осуждены... Господин Дидро, это
ужасная вещь быть осужденным: гореть целую вечность — это
очень долго.
Дидро. Лафонтен думал, что мы будем там, как рыбы в воде.
Герцогиня. Да, да, но ваш Лафонтен сделался очень
серьезным в последний момент жизни, и вот в этот-то
момент я на вас посмотрю.
Дидро. Я ни за что не отвечаю, когда у меня не будет
головы; если я кончу одной из тех болезней, во время
которых у человека, впавшего в агонию, сохраняется весь
его разум, то в момент, о котором вы говорите, я буду не
больше смущен, чем теперь.
Герцогиня. Эта неустрашимость смущает меня. Дидро. Я
нахожу ее больше у умирающего, который верует в строгого
судью, взвешивающего все до самых сокровенных наших
помыслов и на весах которого самый праведный человек
погиб бы за свое тщеславие, если бы не трепетал от мысли
оказаться слишком легковесным; неустрашимость этого
умирающего еще более смутила бы меня, если бы ему был
предоставлен выбор: прекратить существование после смерти
или предстать на суд, и он поколебался бы принять первое
решение,— разве только если бы он был безрассуднее
спутника св.