Скачать 187.72 Кбайт
Невыносимая легкость бытия.
Там другие люди и там природа, которая осталась такой же, какой была всегда.
Томаш снова почувствовал слабые боли в желудке; он вдруг ощутил себя старым, и ему стало казаться, что он уже ни о чем не мечтает, кроме покоя и тишины.
– Может, ты и права, – сказал он с трудом; боли не давали ему свободно дышать.
Тереза продолжала: – У нас был бы там домик и маленький сад. По крайней мере, Каренину было бы где вволю побегать.
– Пожалуй, – сказал Томаш.
Он представил себе, что будет, если они и впрямь уедут из Праги. В деревне трудно будет каждую неделю находить другую женщину. И его эротическим авантюрам там наверняка придет конец.
– В деревне, правда, ты скучал бы со мной, – сказала Тереза, словно читая его мысли.
Боли снова усилились. Он не мог говорить. Ему подумалось, что его погоня за женщинами тоже своего рода «Es muss sein!», императив, который порабощал его. Он мечтал о каникулах. Но о каникулах полноценных, то есть об отдыхе от всех императивов, от всех «Es muss sein!». Если он смог отдохнуть (и навсегда) от операционного стола больницы, почему бы ему не отдохнуть от того операционного стола мира, на котором он открывал воображаемым скальпелем шкатулку, где женщины скрывали иллюзорную миллионную долю своей непохожести?
– У тебя желудок болит! – только сейчас догадалась Тереза. Он подтвердил.
– Ты сделал укол?
Он покачал головой: – Забыл достать лекарства. Она сердилась на него за невнимание к себе и гладила его по лбу, слегка увлажненному от боли.
– Сейчас немного легче, – сказал он.
– Ложись, – сказала она и прикрыла его одеялом. Потом ушла в ванную, а спустя немного легла рядом с ним.
Он повернул к ней на подушке голову и ужаснулся: печаль, которую излучали ее глаза, была непереносима.
Он сказал: – Тереза, скажи мне. Что с тобой? В последнее время с тобой что-то происходит. Я это чувствую. Я знаю.
Она покачала головой: – Нет, со мной ничего.
– Не отпирайся!
– Все то же самое, – сказала она.
«Все то же самое» означало ее ревность и его измены.
Томаш продолжал упорствовать: – Нет, Тереза. На этот раз что-то другое. Так плохо тебе еще никогда не было.
Тереза сказала: – Ну, хорошо, скажу. Ступай вымой волосы.
Он не понял ее.
Она сказала грустно, без всякой враждебности, почти нежно: – Твои волосы уже несколько месяцев невозможно пахнут. Пахнут срамным местом какой-то женщины. Я не хотела говорить тебе об этом. Но уже много ночей я дышу срамом твоей любовницы.
Как только она сказала это, у него тут же снова заболел желудок. Он пришел в отчаяние. Он же так тщательно моется! Он без конца трет себя губкой, все тело, руки, лицо, чтобы нигде не оставалось и следа чужого запаха. Он избегает пахучего мыла в чужих ванных, повсюду носит только свое, простое. А вот о волосах забыл! Нет, ему даже в голову не пришло подумать о волосах!
И он вспомнил женщину, которая садится ему на лицо и хочет, чтобы он любил ее лицом и теменем. Сейчас он ненавидел ее! Что за идиотские выдумки! Он видел, что отрицать что-либо бесполезно и что ему остается лишь, глупо улыбаясь, отправиться в ванную и вымыть голову.
Она снова погладила его по лбу; – Лежи. Это уже не имеет значения. Я привыкла.
У него болел желудок, и он мечтал о покое и тишине.
Он сказал: – Я напишу больному, которого мы встретили на курорте. Ты знаешь тот край, где его деревня?
– Нет, не знаю, – сказала Тереза.
Томашу трудно было говорить. Его хватило лишь произнести: – Лес… холмы…
– Хорошо, так и сделаем. Уедем отсюда. Но теперь помолчи, – и она продолжала гладить его по лбу. Они лежали друг возле друга и уже ни о чем не говорили. Боль постепенно отпускала его. Скоро оба уснули.
22
Посреди ночи он проснулся и с удивлением вспомнил, что снились ему одни эротические сны. Ясно помнил он только последний: в бассейне на спине плавала огромная голая женщина, по крайней мере раз в пять больше его самого, и ее живот был сплошь – от межножья до пупка – покрыт густыми волосами. Он смотрел на нее с настила бассейна и испытывал сильнейшее возбуждение.
Однако мог ли он испытывать возбуждение, в то время как боли в желудке столь изнурили его тело? И мог ли он возбудиться от вида женщины, которая наяву наверняка вызвала бы в нем лишь отвращение?
Он подумал: В часовом механизме головы друг против друга вращаются два зубчатых колесика. На одном из них видения, на другом – реакция тела. Зубец, на котором изображено видение нагой женщины, касается противоположного зуба, на который нанесен императив эрекции. Если по какому-то недоразумению колесики сдвинутся и колесико возбуждения войдет в контакт с зубцом, на котором нарисован образ летящей ласточки, наш половой член станет вытягиваться при виде ласточки.
Кстати сказать, Томаш знаком был с работой одного своего коллеги, изучавшего человеческий сон, в которой утверждалось, что у мужчины при любом сне наступает эрекция. Это значит, что соединение эрекции и голой женщины есть один из тысячи способов, каким Создатель мог завести часовой механизм в голове мужчины.
Томаш снова почувствовал слабые боли в желудке; он вдруг ощутил себя старым, и ему стало казаться, что он уже ни о чем не мечтает, кроме покоя и тишины.
– Может, ты и права, – сказал он с трудом; боли не давали ему свободно дышать.
Тереза продолжала: – У нас был бы там домик и маленький сад. По крайней мере, Каренину было бы где вволю побегать.
– Пожалуй, – сказал Томаш.
Он представил себе, что будет, если они и впрямь уедут из Праги. В деревне трудно будет каждую неделю находить другую женщину. И его эротическим авантюрам там наверняка придет конец.
– В деревне, правда, ты скучал бы со мной, – сказала Тереза, словно читая его мысли.
Боли снова усилились. Он не мог говорить. Ему подумалось, что его погоня за женщинами тоже своего рода «Es muss sein!», императив, который порабощал его. Он мечтал о каникулах. Но о каникулах полноценных, то есть об отдыхе от всех императивов, от всех «Es muss sein!». Если он смог отдохнуть (и навсегда) от операционного стола больницы, почему бы ему не отдохнуть от того операционного стола мира, на котором он открывал воображаемым скальпелем шкатулку, где женщины скрывали иллюзорную миллионную долю своей непохожести?
– У тебя желудок болит! – только сейчас догадалась Тереза. Он подтвердил.
– Ты сделал укол?
Он покачал головой: – Забыл достать лекарства. Она сердилась на него за невнимание к себе и гладила его по лбу, слегка увлажненному от боли.
– Сейчас немного легче, – сказал он.
– Ложись, – сказала она и прикрыла его одеялом. Потом ушла в ванную, а спустя немного легла рядом с ним.
Он повернул к ней на подушке голову и ужаснулся: печаль, которую излучали ее глаза, была непереносима.
Он сказал: – Тереза, скажи мне. Что с тобой? В последнее время с тобой что-то происходит. Я это чувствую. Я знаю.
Она покачала головой: – Нет, со мной ничего.
– Не отпирайся!
– Все то же самое, – сказала она.
«Все то же самое» означало ее ревность и его измены.
Томаш продолжал упорствовать: – Нет, Тереза. На этот раз что-то другое. Так плохо тебе еще никогда не было.
Тереза сказала: – Ну, хорошо, скажу. Ступай вымой волосы.
Он не понял ее.
Она сказала грустно, без всякой враждебности, почти нежно: – Твои волосы уже несколько месяцев невозможно пахнут. Пахнут срамным местом какой-то женщины. Я не хотела говорить тебе об этом. Но уже много ночей я дышу срамом твоей любовницы.
Как только она сказала это, у него тут же снова заболел желудок. Он пришел в отчаяние. Он же так тщательно моется! Он без конца трет себя губкой, все тело, руки, лицо, чтобы нигде не оставалось и следа чужого запаха. Он избегает пахучего мыла в чужих ванных, повсюду носит только свое, простое. А вот о волосах забыл! Нет, ему даже в голову не пришло подумать о волосах!
И он вспомнил женщину, которая садится ему на лицо и хочет, чтобы он любил ее лицом и теменем. Сейчас он ненавидел ее! Что за идиотские выдумки! Он видел, что отрицать что-либо бесполезно и что ему остается лишь, глупо улыбаясь, отправиться в ванную и вымыть голову.
Она снова погладила его по лбу; – Лежи. Это уже не имеет значения. Я привыкла.
У него болел желудок, и он мечтал о покое и тишине.
Он сказал: – Я напишу больному, которого мы встретили на курорте. Ты знаешь тот край, где его деревня?
– Нет, не знаю, – сказала Тереза.
Томашу трудно было говорить. Его хватило лишь произнести: – Лес… холмы…
– Хорошо, так и сделаем. Уедем отсюда. Но теперь помолчи, – и она продолжала гладить его по лбу. Они лежали друг возле друга и уже ни о чем не говорили. Боль постепенно отпускала его. Скоро оба уснули.
22
Посреди ночи он проснулся и с удивлением вспомнил, что снились ему одни эротические сны. Ясно помнил он только последний: в бассейне на спине плавала огромная голая женщина, по крайней мере раз в пять больше его самого, и ее живот был сплошь – от межножья до пупка – покрыт густыми волосами. Он смотрел на нее с настила бассейна и испытывал сильнейшее возбуждение.
Однако мог ли он испытывать возбуждение, в то время как боли в желудке столь изнурили его тело? И мог ли он возбудиться от вида женщины, которая наяву наверняка вызвала бы в нем лишь отвращение?
Он подумал: В часовом механизме головы друг против друга вращаются два зубчатых колесика. На одном из них видения, на другом – реакция тела. Зубец, на котором изображено видение нагой женщины, касается противоположного зуба, на который нанесен императив эрекции. Если по какому-то недоразумению колесики сдвинутся и колесико возбуждения войдет в контакт с зубцом, на котором нарисован образ летящей ласточки, наш половой член станет вытягиваться при виде ласточки.
Кстати сказать, Томаш знаком был с работой одного своего коллеги, изучавшего человеческий сон, в которой утверждалось, что у мужчины при любом сне наступает эрекция. Это значит, что соединение эрекции и голой женщины есть один из тысячи способов, каким Создатель мог завести часовой механизм в голове мужчины.
|
|