Скачать 187.72 Кбайт
Невыносимая легкость бытия.
Интерес всех этих людей к нему был омерзителен, как давка или прикосновения тех, кто в наших страшных снах срывает с нас одежду.
Он пришел к главному врачу и сказал, что ничего не напишет.
Главный врач пожал ему руку гораздо сильнее, чем когда бы то ни было, и сказал, что предвидел его решение.
– Пан доктор, пожалуй, вы могли бы оставить меня в клинике и без такого заявления, – сказал Томаш, желая намекнуть главному врачу, что для этого достаточно было бы всем коллегам пригрозить уходом с работы, если его, Томаша, вынудят покинуть клинику.
Но никому из коллег и в голову не пришло пригрозить своим уходом с работы, и он некоторое время спустя (главврач пожал ему руку еще сильнее, чем в предыдущий раз; на ней еще долго синели следы) вынужден был проститься с клиникой.
5
Поначалу он оказался в деревенской больнице, километрах в восьмидесяти от Праги. Добирался от туда ежедневно поездом и возвращался смертельно усталым. Год спустя ему посчастливилось найти место более выгодное – хотя и более зависимое – в пригородной амбулатории. Здесь он уже не мог заниматься хирургией и практиковал как врач-терапевт. Приемная была всегда, переполнена пациентами, и потому каждому из них он способен был уделить не более пяти минут; он прописывал аспирин, выписывал больничные листы работающим и, считая себя уже скорее чиновником, чем врачом, посылал их на обследование к специалистам.
Однажды в конце приема к нему зашел человек лет пятидесяти; умеренная полнота сообщала ему достоинство. Он представился сотрудником министерства внутренних дел и пригласил Томаша в кабачок напротив.
Он заказал бутылку вина, но Томаш запротестовал: – Я на машине. Если меня остановят фараоны и обнаружат, что я выпил, прощай мои водительские права.
Человек из министерства внутренних дел улыбнулся: – Случись что, вам достаточно сослаться на меня, – и подал Томашу свою визитную карточку, где была его фамилия (разумеется, вымышленная) и министерский номер телефона.
Затем он долго распространялся о том, как он ценит Томаша и как все в министерстве сожалеют, что такой блестящий хирург вынужден теперь прописывать аспирин в пригородной амбулатории. Всякими околичностями он давал Томашу понять, что спецслужба, хоть об этом и не говорится вслух, не согласна с чересчур жесткими методами, какими специалисты изгоняются со своих рабочих мест.
Поскольку Томашу уже давно никто не пел хвалы, он внимательно слушал этого толстячка и не переставал удивляться, как тот правильно и до мельчайших подробностей осведомлен о его профессиональных достоинствах. До чего мы беззащитны против лести! Томаш не мог устоять и не отнестись к словам человека из министерства на полном серьезе.
Но причиной тому было не только самолюбие. Более важную роль сыграла тут неопытность. Когда вы сидите лицом к лицу с кем-то, кто весьма любезен, учтив, вежлив, очень трудно непрестанно сознавать, что во всем, что он говорит, нет ничего от правды, ничего от искренности. Неверие (постоянное и систематическое, без тени колебания) требует колоссального усилия и тренировки, иными словами, частых полицейских допросов. Такой тренировки у Томаша не было.
Человек из министерства продолжал: – Мы знаем, пан доктор, что в Цюрихе у вас было блестящее положение. И мы очень ценим, что вы вернулись. С вашей стороны это благородный шаг. Вы знали, что ваше место здесь. – И затем, словно в чем-то упрекая Томаша, добавил: – Но ваше место у операционного стола!
– Не могу не согласиться с вами, – сказал Томаш.
Наступила короткая пауза, после которой человек из министерства проговорил опечаленным голосом: – Однако скажите мне, пан доктор, вы действительно думаете, что коммунистам надо выколоть глаза? Не кажется ли вам странным, что это говорите вы, именно тот, кто уже стольким людям вернул здоровье?
– Это же полнейшая чушь, – защищался Томаш. Прочтите внимательно, что я написал.
– Я читал, – сказал человек из министерства внутренних дел голосом, которому положено было звучать очень грустно.
– По-вашему, выходит, я написал, что коммунистам надо выколоть глаза?
– Так поняли все, – сказал человек из министерства, и голос его прозвучал еще печальнее.
– Если бы вы прочли мой текст целиком, в том виде, в каком я его написал, вам этого не показалось бы. Он вышел несколько сокращенным.
– Как это? – напряг слух человек из министерства. – Они опубликовали ваш текст не в том виде, в каком вы его написали?
– Его сократили.
– Значительно?
– Примерно на треть.
Человек из министерства, похоже, был искренно огорчен: – Это, конечно, не было честной игрой с их стороны. Томаш пожал плечами.
– Вы должны были протестовать! Потребовать немедленного исправления текста!
– Вскоре за тем пришли русские. У нас у всех были другие заботы, – сказал Томаш.
– Зачем же людям думать о вас, что вы, врач, хотите, чтобы людей ослепили?
– Послушайте, эта моя статейка была напечатана где-то в самом конце журнала, среди писем. Ее никто особенно и не приметил. Разве что русское посольство, которому она пришлась очень кстати.
Он пришел к главному врачу и сказал, что ничего не напишет.
Главный врач пожал ему руку гораздо сильнее, чем когда бы то ни было, и сказал, что предвидел его решение.
– Пан доктор, пожалуй, вы могли бы оставить меня в клинике и без такого заявления, – сказал Томаш, желая намекнуть главному врачу, что для этого достаточно было бы всем коллегам пригрозить уходом с работы, если его, Томаша, вынудят покинуть клинику.
Но никому из коллег и в голову не пришло пригрозить своим уходом с работы, и он некоторое время спустя (главврач пожал ему руку еще сильнее, чем в предыдущий раз; на ней еще долго синели следы) вынужден был проститься с клиникой.
5
Поначалу он оказался в деревенской больнице, километрах в восьмидесяти от Праги. Добирался от туда ежедневно поездом и возвращался смертельно усталым. Год спустя ему посчастливилось найти место более выгодное – хотя и более зависимое – в пригородной амбулатории. Здесь он уже не мог заниматься хирургией и практиковал как врач-терапевт. Приемная была всегда, переполнена пациентами, и потому каждому из них он способен был уделить не более пяти минут; он прописывал аспирин, выписывал больничные листы работающим и, считая себя уже скорее чиновником, чем врачом, посылал их на обследование к специалистам.
Однажды в конце приема к нему зашел человек лет пятидесяти; умеренная полнота сообщала ему достоинство. Он представился сотрудником министерства внутренних дел и пригласил Томаша в кабачок напротив.
Он заказал бутылку вина, но Томаш запротестовал: – Я на машине. Если меня остановят фараоны и обнаружат, что я выпил, прощай мои водительские права.
Человек из министерства внутренних дел улыбнулся: – Случись что, вам достаточно сослаться на меня, – и подал Томашу свою визитную карточку, где была его фамилия (разумеется, вымышленная) и министерский номер телефона.
Затем он долго распространялся о том, как он ценит Томаша и как все в министерстве сожалеют, что такой блестящий хирург вынужден теперь прописывать аспирин в пригородной амбулатории. Всякими околичностями он давал Томашу понять, что спецслужба, хоть об этом и не говорится вслух, не согласна с чересчур жесткими методами, какими специалисты изгоняются со своих рабочих мест.
Поскольку Томашу уже давно никто не пел хвалы, он внимательно слушал этого толстячка и не переставал удивляться, как тот правильно и до мельчайших подробностей осведомлен о его профессиональных достоинствах. До чего мы беззащитны против лести! Томаш не мог устоять и не отнестись к словам человека из министерства на полном серьезе.
Но причиной тому было не только самолюбие. Более важную роль сыграла тут неопытность. Когда вы сидите лицом к лицу с кем-то, кто весьма любезен, учтив, вежлив, очень трудно непрестанно сознавать, что во всем, что он говорит, нет ничего от правды, ничего от искренности. Неверие (постоянное и систематическое, без тени колебания) требует колоссального усилия и тренировки, иными словами, частых полицейских допросов. Такой тренировки у Томаша не было.
Человек из министерства продолжал: – Мы знаем, пан доктор, что в Цюрихе у вас было блестящее положение. И мы очень ценим, что вы вернулись. С вашей стороны это благородный шаг. Вы знали, что ваше место здесь. – И затем, словно в чем-то упрекая Томаша, добавил: – Но ваше место у операционного стола!
– Не могу не согласиться с вами, – сказал Томаш.
Наступила короткая пауза, после которой человек из министерства проговорил опечаленным голосом: – Однако скажите мне, пан доктор, вы действительно думаете, что коммунистам надо выколоть глаза? Не кажется ли вам странным, что это говорите вы, именно тот, кто уже стольким людям вернул здоровье?
– Это же полнейшая чушь, – защищался Томаш. Прочтите внимательно, что я написал.
– Я читал, – сказал человек из министерства внутренних дел голосом, которому положено было звучать очень грустно.
– По-вашему, выходит, я написал, что коммунистам надо выколоть глаза?
– Так поняли все, – сказал человек из министерства, и голос его прозвучал еще печальнее.
– Если бы вы прочли мой текст целиком, в том виде, в каком я его написал, вам этого не показалось бы. Он вышел несколько сокращенным.
– Как это? – напряг слух человек из министерства. – Они опубликовали ваш текст не в том виде, в каком вы его написали?
– Его сократили.
– Значительно?
– Примерно на треть.
Человек из министерства, похоже, был искренно огорчен: – Это, конечно, не было честной игрой с их стороны. Томаш пожал плечами.
– Вы должны были протестовать! Потребовать немедленного исправления текста!
– Вскоре за тем пришли русские. У нас у всех были другие заботы, – сказал Томаш.
– Зачем же людям думать о вас, что вы, врач, хотите, чтобы людей ослепили?
– Послушайте, эта моя статейка была напечатана где-то в самом конце журнала, среди писем. Ее никто особенно и не приметил. Разве что русское посольство, которому она пришлась очень кстати.
|
|