Идея свободы имеет место единственно в отношении интеллектуального, как причины, к явлению, как действию. Поэтому мы не можем признать свободу за материей относительно ее непрерывного действия, которым она наполняет пространство, хотя это действие происходит из внутреннего принципа. Точно так же никакое понятие свободы не соответствует чистым умопостигаемым существам, например, Богу, насколько его действие имманентно. Ибо Его действие, хотя и независимое от внешних определяющих причин, однако, определяется Его вечным Разумом, т.е. Божественной природою. Только когда чрез действие что-нибудь начинается, вследствие чего действие должно находиться в временном ряду, следовательно, в чувственном мире (например, начало мира), – только тогда возникает вопрос, должна ли начаться сама производящая сила причины, или же она может произвести действие и не начиная сама. В первом случае понятие этой причинности есть понятие естественной необходимости, во втором – свободы. Отсюда читатель видит, что, объясняя свободу как способность начинать событие само собою, я прямо пришел к тому понятию, которое составляет задачу метафизики.

Поэтому Платнер в своих афоризмах остроумно замечает: "Если разум служит критерием, то невозможно никакое понятие, непонятное для человеческого разума – только в действительном есть непонятное. Здесь является непонятность по недостаточности приобретенных идей". Поэтому только по видимому будет парадоксально, а в действительности вовсе не странно, если сказать, что в природе нам многое непонятно (например, производящая способность), но когда мы поднимемся выше и выйдем из природы, то опять все станет нам понятно, ибо тут мы совершенно покидаем предметы, которые могут быть нам даны, и занимаемся одними идеями, причем, конечно, мы можем хорошо понимать тот закон, который разум этими идеями предписывает рассудку для его опытного употребления, – так как этот закон есть собственный продукт нашего разума.

Так, есть аналогия между правовым отношением человеческих действий и механическим отношением движущих сил; я никогда не могу сделать что-нибудь другому, не давши ему тем права сделать мне при тех же условиях то же самое; точно так же, как никакое тело не может действовать своею движущею силой на другое тело, не производя этим с его стороны равного воздействия. Здесь право и движущая сила вещи совершенно неподобные, но их отношения совершенно подобны. Посредством такой аналогии я могу, таким образом, дать относительное понятие о вещах мне абсолютно неизвестных. Например: как споспешествование счастию детей = а относится к любви родителей = б, так благо рода человеческого = в относится к неизвестному в Боге = х, которые мы называем любовью; не то чтобы оно имело малейшее подобие с какой-либо человеческой склонностью, но потому, что мы можем уподобить отношение его к миру тому, которое имеют между собою вещи в мире. Относительное же понятие есть здесь чистая категория, именно понятие причины, не имеющее ничего общего с чувственностью.

Я сказал бы: причинность высшего существа относительно мира есть то же самое, что человеческий разум относительно своих искусственных произведений. При этом природа самой высшей причины остается мне неизвестной; я только сравниваю ее известное мне действие (мировой порядок) и его разумность с известными мне действиями человеческого разума и называю поэтому ту причину разумом, не приписывая ей этим ни свойств человеческого разума, ни чего-либо другого, мне известного.

Я всегда старался в критике не пропускать ничего такого хотя бы и глубоко сокровенного, что могло бы довести до полноты исследования природы чистого разума. Затем, каждый может вести свое исследование так далеко, как захочет, раз только ему указано, какие еще исследования тут предстоят, ибо именно этих указаний по справедливости можно ожидать от того, кто взял на себя задачу измерить все это поле, чтоб потом предоставить его другим для будущего возделывания и полюбовного размежевания. Сюда принадлежат и обе эти схолии, которые своею сухостью едва ли заманят любителей и потому выставлены лишь для знатоков.

Поистине не высший. Высокие башни и подобные им метафизически высокие мужи, около коих обыкновенно бывает много ветра, – не для меня. Мое место – плодотворная глубина опыта, и слово трансцендентальное, коего многократно мною указанное значение не понято рецензентом (так поверхностно он на все взглянул), означает не то, что выходит за пределы всякого опыта, а то, что ему (a priori) предшествует, но лишь затем, чтобы сделать возможным опытное познание. Когда эти понятия перехватывают за опыт, тогда их употребление называется трансцендентным и отличается от имманентного, т. е. от ограниченного опытного употребления. Все этого рода недоразумения предусмотрены в сочинении, но рецензент находит свою выгоду в недоразумениях.

Собственно идеализм имеет всегда мечтательное направление, да и не может иметь никакого другого; мой же существует лишь для того, чтобы понять возможность нашего познания a priori о предметах опыта, – задача, которая доселе не только не была разрешена, но даже не была и поставлена.