Скачать 15.92 Кбайт
Общение и конвенциональность
Какой-то элемент условности здесь, возможно, есть, но, если человек произносит "слова" просто ради того, чтобы слышать издаваемые при этом звуки или чтобы кого-то усыпить, на мой взгляд, это неязыковые акты. Действие можно назвать языковым только в том случае, если для него существенно буквальное значение. Но там, где существенно значение, всегда имеется скрытая цель. Говорящий всегда нацелен на то, чтобы, скажем, дать указание, произвести впечатление, развеселить, оскорбить, убедить, предупредить, напомнить и т.д. Можно говорить даже с единственной целью утомить своих слушателей, но никогда - в надежде на то, что никто не будет пытаться уловить значение вашей речи.
Если я прав относительно того, что каждый случай использования языка характеризуется скрытой целью, то человек всегда должен стремиться достичь какого-то неязыкового эффекта, рассчитывая на соответствующую интерпретацию его слов аудиторией.
Макс Блэк отрицал это на том основании, что "...человек может поместить в блокноте дату встречи или просто произнести слова типа "чудесный денек!", не имея при этом никакой аудитории'". Первые два примера - это как раз те случаи, когда значение слов играет большую роль, а "аудитория", которой предстоит интерпретировать эти слова, это я сам по прошествии какого-то времени. Утверждать, что в последнем примере человек тоже говорит сам с собой, было бы слишком тенденциозно; тем не менее здесь важно, какие слова говорятся и что они означают. Более того, безусловно, должна быть хотя бы какая-то причина использования им именно этих слов - с их соответствующим значением, - а не других.
Об этом же говорит приводимая Блэком цитата из Хомского: "Хотя рассмотрение намерений, с которыми делается то или иное высказывание, позволяет обойти некоторые проблемы. оно ведет в лучшем случае к анализу спешности общения, а не к анализу знаний или способов использования языка, причем эти способы совсем не обязательно включают в себя общение или хотя бы попытки к нему. Если я использую язык для выражения мыслей, или для внесения в них ясности, или для того, чтобы, например, обмануть, снять неловкость от наступившего молчания, и т.д. и т.п., мои слова имеют строгое значение; весьма вероятно, далее, что я хочу сказать именно то, что я говорю, но даже исчерпывающее понимание моих намерений в чем-то убедить или к чему-то побудить моих слушателей (если таковые есть) может оказаться весьма ненадежным показателем значения моих слов"4.
По моему мнению, в приведенном выше отрывке Хомский приходит к правильному выводу, однако отталкивается он от неясных или вообще не относящихся к существу проблемы предпосылок. Проблема же заключается в том, чтобы дать ответ на вопрос: можно или нет выводить значение из нелингвистических намерений говорящего? По Хомскому - и, я думаю, он прав, - это невозможно. Однако для того, чтобы сделать такой вывод, совершенно не требуется затрагивать вопросы влияния намерений говорящего на кого-то еще помимо него самого: устная и письменная речь, направленная на внесение ясности в рассуждения субъекта, безусловно, предполагает намерение повлиять на что-то. Несущественно также, каким образом мы будем употреблять термин "общение". Вопрос в том, является ли поведение лингвистическим, если при этом отсутствует намерение использовать значение слов. Замечу, что ложь - это тот случай, когда значения приобретают особую важность: скрытая цель, имеющаяся у лжеца, может быть достигнута лишь при условии, что его слова понимаются именно в том смысле, какой он им придает.
Как я уже отмечал, Хомский прав, утверждая, что никакое знание моих намерений в чем-то убедить слушателей или к чему-то их побудить не ведет к раскрытию ими буквального значения моего высказывания. Даже это утверждение, как мы видим, должно ограничиваться описанием моих намерений в нелингвистических терминах, так как, если я намереваюсь к чему-то побудить или в чем-то убедить слушателей, это может быть достигнуто только путем корректной интерпретации ими буквального значения моих слов.
Теперь становится относительно ясно, какова должна быть роль конвенций, если они призваны осуществлять связь между неязыковыми целями высказывания предложения (то есть скрытыми целями) и буквальным значением этого предложения при его произнесении. Конвенция должна отбирать - ясным как для говорящего, так и для слушающего способом (причем эта ясность должна быть намеренной) - те случаи, в которых скрытая цель непосредственно указывает на буквальное значение. Я имею в виду, например, тот случай, когда произнесением слов "съешь морковку" в их обычном значении говорящий намеревается побудить к этому своего собеседника за счет понимания последним этих слов и иллокутивной силы высказывания.
Здесь опять-таки мне кажется, что такой конвенции не только не существует, но она вообще не может существовать. Дело в том, что даже если - в противоположность моей позиции - какие-то конвенции и могли бы управлять иллокутивной силой высказываний, их связь с намерением побудить к выполнению просьбы или приказа должна означать искренность говорящего, то есть совпадение желаний говорящего, как он представляет их собеседнику, с тем, чего он действительно хочет.
Если я прав относительно того, что каждый случай использования языка характеризуется скрытой целью, то человек всегда должен стремиться достичь какого-то неязыкового эффекта, рассчитывая на соответствующую интерпретацию его слов аудиторией.
Макс Блэк отрицал это на том основании, что "...человек может поместить в блокноте дату встречи или просто произнести слова типа "чудесный денек!", не имея при этом никакой аудитории'". Первые два примера - это как раз те случаи, когда значение слов играет большую роль, а "аудитория", которой предстоит интерпретировать эти слова, это я сам по прошествии какого-то времени. Утверждать, что в последнем примере человек тоже говорит сам с собой, было бы слишком тенденциозно; тем не менее здесь важно, какие слова говорятся и что они означают. Более того, безусловно, должна быть хотя бы какая-то причина использования им именно этих слов - с их соответствующим значением, - а не других.
Об этом же говорит приводимая Блэком цитата из Хомского: "Хотя рассмотрение намерений, с которыми делается то или иное высказывание, позволяет обойти некоторые проблемы. оно ведет в лучшем случае к анализу спешности общения, а не к анализу знаний или способов использования языка, причем эти способы совсем не обязательно включают в себя общение или хотя бы попытки к нему. Если я использую язык для выражения мыслей, или для внесения в них ясности, или для того, чтобы, например, обмануть, снять неловкость от наступившего молчания, и т.д. и т.п., мои слова имеют строгое значение; весьма вероятно, далее, что я хочу сказать именно то, что я говорю, но даже исчерпывающее понимание моих намерений в чем-то убедить или к чему-то побудить моих слушателей (если таковые есть) может оказаться весьма ненадежным показателем значения моих слов"4.
По моему мнению, в приведенном выше отрывке Хомский приходит к правильному выводу, однако отталкивается он от неясных или вообще не относящихся к существу проблемы предпосылок. Проблема же заключается в том, чтобы дать ответ на вопрос: можно или нет выводить значение из нелингвистических намерений говорящего? По Хомскому - и, я думаю, он прав, - это невозможно. Однако для того, чтобы сделать такой вывод, совершенно не требуется затрагивать вопросы влияния намерений говорящего на кого-то еще помимо него самого: устная и письменная речь, направленная на внесение ясности в рассуждения субъекта, безусловно, предполагает намерение повлиять на что-то. Несущественно также, каким образом мы будем употреблять термин "общение". Вопрос в том, является ли поведение лингвистическим, если при этом отсутствует намерение использовать значение слов. Замечу, что ложь - это тот случай, когда значения приобретают особую важность: скрытая цель, имеющаяся у лжеца, может быть достигнута лишь при условии, что его слова понимаются именно в том смысле, какой он им придает.
Как я уже отмечал, Хомский прав, утверждая, что никакое знание моих намерений в чем-то убедить слушателей или к чему-то их побудить не ведет к раскрытию ими буквального значения моего высказывания. Даже это утверждение, как мы видим, должно ограничиваться описанием моих намерений в нелингвистических терминах, так как, если я намереваюсь к чему-то побудить или в чем-то убедить слушателей, это может быть достигнуто только путем корректной интерпретации ими буквального значения моих слов.
Теперь становится относительно ясно, какова должна быть роль конвенций, если они призваны осуществлять связь между неязыковыми целями высказывания предложения (то есть скрытыми целями) и буквальным значением этого предложения при его произнесении. Конвенция должна отбирать - ясным как для говорящего, так и для слушающего способом (причем эта ясность должна быть намеренной) - те случаи, в которых скрытая цель непосредственно указывает на буквальное значение. Я имею в виду, например, тот случай, когда произнесением слов "съешь морковку" в их обычном значении говорящий намеревается побудить к этому своего собеседника за счет понимания последним этих слов и иллокутивной силы высказывания.
Здесь опять-таки мне кажется, что такой конвенции не только не существует, но она вообще не может существовать. Дело в том, что даже если - в противоположность моей позиции - какие-то конвенции и могли бы управлять иллокутивной силой высказываний, их связь с намерением побудить к выполнению просьбы или приказа должна означать искренность говорящего, то есть совпадение желаний говорящего, как он представляет их собеседнику, с тем, чего он действительно хочет.
|
|