Нет. Никак нельзя об этом думать. Если дать себя увлечь таким мыслям, можно просто сойти с ума.

К этому моменту страх перед возможной аневризмой уже прошел. Мари все-таки выбралась из кинозала живой, тогда как подруга даже не успела двинуться с кресла.

– Я вызову скорую, – сказал муж, с тревогой вглядываясь в мертвенно-бледное лицо и обескровленные губы жены.

– Лучше такси, – попросила она, вслушиваясь как бы со стороны в произносимые ею звуки и ощущая каждую вибрацию голосовых связок.

Попасть в больницу означало бы признать, что дела ее действительно плохи, а Мари была исполнена решимости до последней минуты бороться за то, чтобы все вернулось к норме.

Они вышли на улицу. На морозном воздухе она понемногу стала приходить в себя, однако необъяснимый, панический страх остался. Пока муж, охваченный тревогой, лихорадочно ловил такси, она опустилась на бровку, стараясь не смотреть вокруг, потому что и проходящий автобус, и затеявшие игру мальчишки, и музыка, доносившаяся из расположенного неподалеку парка аттракционов, – все это казалось совершенно ирреальным, пугающим, кошмарным, чужим.

Наконец появилось такси.

– В больницу, – сказал муж, помогая жене сесть в машину.

– Нет, ради Бога, домой, – взмолилась Мари. Ее страшила сама мысль вновь оказаться неизвестно где, в совершенно незнакомом месте, ей отчаянно хотелось чего-нибудь привычного, родного. Пока машина мчалась в сторону дома, тахикардия пошла на убыль, а температура, похоже, начала возвращаться к норме.

– Мне уже лучше, – сказала она мужу. – Просто, наверное, что-то не то съела.

Когда добрались домой, мир снова стал таким, каким она его знала с детства. Мари увидела, что муж взялся за телефон и спросила, куда это он собирается звонить.

– Я собираюсь вызвать врача.

– Не нужно. Посмотри на меня, видишь – все уже в порядке.

У нее вновь был нормальный цвет лица, сердце билось как прежде, а от недавнего страха не осталось и следа.

Всю ночь Мари металась в тревожном сне и проснулась в уверенности, что в кофе, который они пили перед киносеансом, кто-то подмешал наркотик. Все это, похоже, просто чья-то глупая и жестокая шутка, и она вознамерилась под конец рабочего дня связаться с полицией и с нею наведаться в тот бар, чтобы попытаться найти виновника.

На службе Мари разобрала несколько незавершенных дел, пытаясь с головой окунуться в работу – в ней еще оставались отголоски недавнего страха, так что нужно было доказать самой, что вчерашнее больше не повторится.

С одним из коллег она начала обсуждать фильм о Сальвадоре и мимоходом упомянула, что ей уже надоело целыми днями заниматься одним и тем же.

– Наверное, пора мне на пенсию.

– Вы у нас одна из лучших сотрудниц, – сказал коллега. – А юриспруденция – из тех редких профессий, где возраст всегда только плюс. Отчего бы вам не взять длительный отпуск? Я уверен, что вы вернетесь совсем другим человеком.

– Я вообще хочу начать новую жизнь. Пережить настоящую опасность, помогать другим, делать то, чего до сих пор никогда не делала.

На этом разговор закончился. Она вышла на площадь, пообедала в более дорогом, чем обычно, ресторане и вернулась в контору пораньше.

Именно этот момент и стал началом ее отчужденности.

Остальные сотрудники еще не пришли с обеда, и Мари воспользовалась этим, чтобы пересмотреть дело, до сих пор лежавшее у нее на столе. Она открыла ящик, чтобы достать авторучку, которая всегда лежала на одном и том же месте, но никакой авторучки не обнаружила. Мгновенно пронеслась мысль, что с ней в самом деле происходит что-то странное, раз она не положила ручку на привычное место.

Этого было достаточно, чтобы сердце вновь бешено заколотилось, и тотчас вернулся весь ужас вчерашнего вечера.

Мари оцепенела. В лучах солнца, проникавших сквозь жалюзи, все приобрело вдруг совершенно иные цвета – более яркие, более резкие, и при этом саму ее захлестнуло чувство, что в следующую же минуту она умрет. Все было совершенно чуждым – и что вообще она делает за этим столом?

Господи, если Ты есть, пожалуйста, помоги мне.

Все тело словно окатило холодным потом: ее захлестнула волна страха, который невозможно было контролировать. Если бы в этот момент сюда кто-нибудь вошел и увидел ее взгляд, полный ужаса, она бы пропала.

Холод!

Именно холод на улице привел ее вчера в чувство, но как выбраться на улицу? Она вновь с болезненной отчетливостью воспринимала любую мелочь происходящего с ней – ритм дыхания (временами у нее было ощущение, что, если бы она осознанно не делала вдохов и выдохов, организм не смог бы делать этого самостоятельно), движения головы (образы перемещались с места на место, словно при движении телекамеры), а сердце колотилось все сильнее, и тело утопало в липком холодном поту.

И – страх. Ничем не объяснимый гигантский страх что-либо сделать, ступить хоть шаг, выбраться из этой комнаты.

Это пройдет.

Вчера ведь прошло. Но сейчас, когда она на работе, кто знает – пройдет ли? Мари посмотрела на часы – они тоже вдруг предстали как нелепый механизм с двумя стрелками, вращающимися вокруг одной оси, указывая меру времени, и никто никогда бы не смог объяснить, почему делений на циферблате должно быть двенадцать, а не обычных десять, как и на любой другой шкале, установленной человеком.