Дёльгером. Э. Шварц утверждал, что Константин «с дьявольской проницацельностью опытного политика реализовал важность, каковую имел союз с церковью для создания всемирной (unversal) монархии, которую он собирался построить, и он имел смелость и энергию создать такой союз вопреки всем традициям цезаризма «. [[94] - E. Schwartz. Kaiser Konstantin und die christliche Kirche. Leipzig, Berlin, 1913, S. 2.] Э. Кребс (Е. Krebs) в рамках «Gesammelte Studien», изданных Дёльгером, писал, что все шаги Константина к христианству были всего лишь вторичными причинами ускорения победы церкви; основная же причина заключалась в сверхъестественной силе самого христианства [[95] - E. Krebs. Konstantin der Grosse und seine Zeit. Gesammelte Studien, herausgegeben von F. J. Dolger. Freiburg, 1913, S. 2.].

Мнения исследователей в этом вопросе очень различаются. П. Баттифоль защищал искренность обращения Константина, [[96] - P. Battifol. La paix constantinienne et ie catolicisme. 3-ieme ed. Paris, 1914, pp. 256–259.] а сравнительно недавно Ж. Морис, хорошо известный исследователь нумизматики времени Константина, попытался материализовать элемент чудесного в его обращении. [[97] - J. Maurice. Constantin le Grand: L'Origine de la civilisation chretienne. Paris, 1925, pp. 30–36.] Г. Буасье отмечал, что для Константина как для государственного деятеля отдать самого себя руки христиан, которые были меньшинством в империи, было рискованным экспериментом; поэтому, раз он не изменил свою веру по политическим причинам, необходимо допустить, что он сделал это по убеждению [[98] - G. Boissler. Op. cit., vol. I, p. 28; H. Leclercq. Constantin. – Dictionnaire d'archeologie chretienne et de liturgie, vol. III, 2, col. 2669.]. Ф. Лот [[99] - F. Lot. La fin du monde antique et le debut du moyen age. Paris 1927, pp. 32–38.] склонялся к тому, чтобы принять искренность обращения Константина. Э. Штайн [[100] - E. Stein. Geschichte des spatromisches Reiches. Wien, 1928, Bd. I, SS. 146–147. О работах Ф. Лота и Э. Штайна см. интересный комментарий Н. Бейнза: Journal of Roman Studies, vol. XVIII, 1928, p. 220.] выдвигал политические мотивы. «Величайшее значение религиозной потики Константина, – говорил он, – заключалось во введении христианской церкви в структуру государства». Он утверждал также, что Константин находился в некоторой степени под влиянием государственной религии зороастризма в Персии. А. Грегуар писал, что политика всегда первенствует над религией, особенно внешняя политика. [[101] - H. Gregoire. La «conversion» de Constantin. – Revue de l'Universite de Bruxelles, vol. XXXVI, 1930–1931, p. 264.] А. Пиганьоль говорил, что Константин был христианином, не зная этого. [[102] - A. Piganiol. L'Empereur Constantin le Grand. Paris, 1932, p. 75.]

Конечно, обращение Константина, обычно связываемое с его победой над Максенцием в 312 году, не должно рассматриваться как его истинное обращение в христианство. На самом деле он принял религию в год смерти. В течение всего своего правления он оставался «pontifex maximus»; воскресный день он иначе не называл, как «день солнца» (dies solis); а под «непобедимым солнцем» (sol invictus) обычно разумели тогда персидского бога Митру, культ которого пользовался громадным распространением на всем протяжении империи, как на Востоке, так и на Западе, и временами являлся серьезным соперником христианству. Известно, что Константин был сторонником культа солнца; но какое божество в частности почитал он под этим названием, в точности не известно; может быть, это был Аполлон. Ж. Морис заметил, что эта солярная религия обеспечила ему огромную популярность во всей Империи. [[103] - J. Maurice. Numismatique Constantinienne. Paris, 1910, vol. II, pp. VIII, XII, LVI.]

Недавно некоторые историки предприняли интересную попытку представить Константина более как продолжателя и исполнителя политики других, чем единственного поборника христианства. Согласно А. Грегуару, Лициний еще до Константина начал политику терпимости к христианству. Шенебек, немецкий историк, оспаривал мнение Грегуара. Он рассматривал Максенция как поборника христианства в своей части Империи, а также в качестве того, кто создал Константину модель для подражания, [[104] - H. Gregoire. La «conversion» de Constantin… p. 231–232; H. von Schoenebeck. Beitrage zur Religionspolitik des Maxentius und Constantin. Leipzig, 1939, SS. 1–5, 14, 22, 27.]

Нельзя совершенно оставлять без внимания и его политические планы; последние также должны были сыграть роль в его отношениях к христианству, которое во многом могло ему помочь. Но, во всяком случае, не политические планы явились причиной обращения Константина; последний обратился к христианству в силу внутреннего убеждения, возникшего и окрепшего не под влиянием политики. В том-то и заключается гениальность Константина, что он, сам искренне сочувствуя христианству, понял, что в будущем оно будет главным объединяющим элементом разноплеменной Империи. «Он хотел, – как пишет кн. Е. Трубецкой, – скрепить единое государство посредством единой церкви». [[105] - Е. Трубецкой. Религиозные и общественные идеалы западного христианства в пятом веке.