Фанатизм и нетерпимость не являются несовместимыми даже с атеизмом. Люди склонны презирать того, кто думает иначе, чем они, о столь важном вопросе; от этого недостатка нас могут спасти лишь известная душевная мягкость и величайшая снисходительность; еще лучше — не придавать большого значения всей этой туманной метафизике; с несчастью, сильные души встречаются редко. Итак, понятие о боге — верю я в него или нет — должно быть изгнано из кодекса. Я свел бы все к мотивам простым и естественным, столь же неизменным, как и род человеческий. Вообще я ограничился бы изданием постановлений лишь о таких предметах, идея которых ясна и общедоступна. Все то, что может породить различные истолкования при всем желании быть точным (понятия вольнодумства, злословия, клеветы и прочее), вообще не должно входить в состав моего законодательства. Я никогда не намеревался говорить вашему величеству ничего, кроме истины, и вы это знаете гораздо лучше, нежели я сам. Но вы, вероятно, улыбаетесь, думая о том, какая пропасть отделяет умозрение философа, который устраивает счастье общества, лежа на боку, от мыслей великой государыни, которая с утра до ночи встречает бесчисленные препятствия любому задуманному его skswxemh~. Только опыт и знание позволяют видеть разные трудности, а бедняга-философ зачастую сбрасывает их со счетов. Согласитесь, ваше величество, что в моем кратком рассуждении о роскоши, где я приравниваю себя к королю, из меня получился довольно забавный король. Я сам смеялся над этими страницами. Но для моего утешения, прошу вас, посмейтесь немного и над другими философами, ибо без всякого тщеславия я заявляю вашему величеству, что все они не более глубокомысленны и не менее забавны. Писательство — вещь хорошая. Знание того, какими вещи должны быть, характеризует человека умного, знание того, каковы вещи на самом деле, характеризует человека опытного; знание же того, как их изменить к лучшему, характеризует человека гениального. Я закончу тремя словами Гоббса — философа, конечно, известного вашему величеству. Декарт говорил: "Я мыслю, следовательно, я существую”. Гоббс сказал Декарту: “Когда рассуждают философски, следует ступать более твердо,— и заявил: — Я мыслю, следовательно, частица организованной материи, подобная мне, может мыслить”. Он определяет затем религию, как суеверие, предписываемое законом, а суеверие — как религию, воспрещаемую законом. Этот философ написал небольшой трактат о человеческой природе, из которого я сделал бы катехизис для своего ребенка, если бы имел возможность воспитывать его по своей воле; но, к несчастью, детей надо воспитывать для общества, в котором им предстоит жить, а потому будем надеяться на их рассудительность — ока поможет им исправить многие положения, противные истине и счастью, и послужит как бы некоей тайной философией, на которую можно положиться. Паскаль, отравленный религиозными убеждениями, измучил свое сердце и ожесточился. Он довел до отчаяния сестру, которую любил и которая нежно любила его, и все из опасения, что чувство, столь естественное и столь сладостное, отнимет у них обоих частицу той любви, которую они обязаны были отдавать богу. Ах, Паскаль, Паскаль! ВТОРОЕ ДОБАВЛЕНИЕ О РЕЛИГИОЗНЫХ ВЕРОВАНИЯХ Народ строит свои религиозные верования в соответствии с имеющимися у него представлениями о божестве, священные же книги странным образом видоизменяют эти представления. Смутные сами по себе, эти верования становятся еще более туманными вследствие чтения таких книг. Самый светлый ум заходит в тупик и теряется. В самом деле, в чем смысл священной книги? Она стремится показать, что человек ничтожен пред лицом бога, что он — атом в руке того, кто располагает им по своей воле. Какова мораль священных книг? Ее нет, да и не должно быть. Достаточно показать в них высшее существо, верховного владыку всего — всего справедливого и несправедливого. Что из этого следует? То, что такая книга неизбежно заполняется описанием жестоких поступков, оправданных велением бога, рассказами о карах, постигающих самых невинных людей только за то, что они шли против воли бога. Эта книга — бессвязный свод честных и бесчестных принципов. Нет ничего такого, чего не могла бы доказать священная книга либо с помощью правил, либо с помощью примеров. В этой книге соединены мудрость с безумием, истина с ложью, порок с добродетелью; она учит убивать хороших и дурных королей, щадить или истреблять нации. Не знаю, сумел бы я или пет составить священную книгу, но знаю, какова должна быть ее поэтика; это — сочетание туманного и возвышенного, мудрого и бессмысленного, способного вызвать у одних веру, у других — ужас, это — нагромождение противоречий. Произведение логичное, продиктованное добродетелью и разумом, но свободное от восторженности, есть дело рук человека, а не творение бога. --------------------------------------------------------------------------------