К чему сводятся естественные законы для человека, который просит прощения у бога за зло, содеянное ближнему; который считает первой своей обязанностью послушание высшему существу; который ставит правила веры выше указаний совести и велений закона; который воображает, что ожидание будущего счастья требует, чтобы он приносил в жертву реальные блага? Что сталось с государственными законами или правилами? Повсюду я вижу ненависть: ненависть магометанина к христианину, ненависть католика к протестанту; я знаю, что нет такого уголка в мире, где различие в религиозных воззрениях не орошало бы землю кровью; люди не станут мудрее в этом отношении и не достигнут согласия, ибо дорожат этими заблуждениями больше, нежели своей жизнью. Что сталось с законами гражданскими? Они обратились в ничто. Укажите мне, в каком нерушимом гражданском законе признается существо более могущественное, чем государь. Где то право, тот принцип собственности, то понятие справедливости, та идея порока или добродетели, которые предусматривали бы существо, могущее повелевать всем, могущее даже повелеть отцу зарезать своего первенца и признающее всякое сопротивление себе преступным? Перелистайте историю всех народов земли: везде религия превращает невинность в преступление, а преступление объявляет невинным. Что сталось с законами, правами и обязанностями семейными? Никто не знает этого лучше, чем Я. Различие во мнениях ослабляет самые священные узы. В семье водворяются равнодушие, взаимная ненависть. Нет больше ни отцов, ни матерей, ни братьев, ни сестер, ни друзей. Христос сказал: “Я пришел принести на землю меч; я пришел разлучить жену с мужем, отца с ребенком, брата с братом”. Не говорил ли того же и Моисей? Но что породили эти слова в тех и других нациях? Вооружившись мечом Магомета, это мировоззрение опустошило Азию. Пусть только разрешат во Франции приходским священникам напасть на философов, и вы увидите, что останется от тех через какие-нибудь двадцать четыре часа. Людовик Святой, добрый, справедливый, святой Людовик, говорил Жуанвилю: “Первому же, кто будет перед тобою дурно говорить о боге (то есть о боге святого Людовика и Жуанвиля), проткни брюхо шпагой”. И если подумать, что святой Людовик основывал всю мораль, всю общественную частную безопасность, все узы между людьми, все добродетели на понятии божества,— его слова не покажутся жестокими. В его глазах неверующий был хуже и ненавистнее всякого злодея. Если назначается смертная казнь тому, кто нападает на частное лицо, то почему щадить жизнь посягающего на общество в самых его основаниях? Карают ведь смертной казнью того, кто отнимает у своего ближнего бренное существование; почему же щадить обрекающего его на вечное проклятие? Мы считаем трусом того, кто допустил, чтобы в его присутствии оскорбительно отзывались о его друге; почему же мы должны полагать, что верующий станет терпеливо слушать, как будут дурно отзываться или думать о том, кого он должен возлюбить превыше всех? Это нелепость. Людовик Святой был фанатиком, но фанатиком весьма последовательным. Из этого видно, что терпимость — скорее свойство характера, нежели дело разума. У нас священники не считают нужным скрывать }rn и заявляют почти открыто, что проповедь терпимости — это проповедь равнодушия в делах религии. Терпимость всегда есть система преследуемого: он тотчас же отказывается от этой системы, как только становится достаточно сильным, чтобы самому стать преследователем. Христиане, когда были слабее язычников, требовали терпимости для себя; став сильнее язычников, они потребовали искоренения язычества. Если идеальная терпимость есть, в чем я уверен, как бы голос разума — у государя, судьи и священника, у главы семьи, —- то судите, каким источником несправедливостей и раздоров служит нетерпимость. Мне скажут, что источником всех зол служит суеверие, а не религия. Но ведь понятие божества неизбежно вырождается в суеверие. Деист отсек у гидры дюжину голов, но та голова, которую он пощадил, вновь породила все остальные. Если бы бог спустился с небесных высей в атмосферу и обратил свои взоры к земле, он, совершая круговращение вместе с нашей планетой, увидел бы, как люди, истолковывая его волю, убивают друг друга. Ничто не остается чистым в руках людей, и это — одно из неопровержимых возражений против всякого откровения. Откровение лишь в момент своего возникновения остается таким, как оно есть. Уже отец передает его сыну в измененном виде. История, недостоверная с самого начала, неизбежно превращается в волшебную сказку. Чем больше свидетелей, тем больше версий, а священные рассказы не допускают никаких вариантов. Всякое понятие, в особенности же понятие сложное — о явлении, не имеющем себе подобных, не может быть единообразным. Об этом свидетельствуют различные системы деистов. Одни из них признают, другие же отрицают божественный промысл. Эти верят в свободу, а те не верят. Бессмертие души и будущие кары и награды служат предметом спора между ними, и они разделяются на мелкие секты, которые только потому терпимы друг к другу, что их общий враг — суеверие — заставляет их объединяться.