VIII. Из всех лиц, лишенных зрения почти от рождения, самой удивительной была — и будет — мадемуазель Мелани де Салиньяк, родственница г-на де Лафарга, генерал-лейтенанта королевской армии, покрытого ранами и удостоенного почестями старца, недавно умершего в возрасте девяноста одного года. Она дочь г-жи де Бласи, живущей еще и ныне и не проводящей и дня без скорби о ребенке, который составлял усладу ее жизни и предмет восхищения всех ее знакомых. Г-жа де Бласи — женщина, выдающаяся своими моральными качествами; у нее можно удостовериться в правдивости моего рассказа. Я изложил под ее диктовку подробности жизни мадемуазель де Салиньяк, которые могли ускользнуть от меня самого в период близкого знакомства с ней и ее семьей, продолжавшийся с 1760 по 1763 год — год ее смерти.

Она была очень рассудительна, обладала очаровательным, мягким характером, редкой тонкостью мысли и наивностью. Однажды одна из ее теток пригласила ее мать прийти помочь ей, чтобы хорошо принять девятнадцать невежд, которые должны были у нее обедать. “Я совершенно не понимаю моей дорогой тети,— сказала племянница.— К чему угождать каким-то девятнадцати невеждам? Что касается меня, то я нахожу удовольствие лишь в общении с теми, кого я люблю”.

Звук голоса вызывал у нее то же самое очарование и то же самое отвращение, какое выражение лица вызывает у зрячих. Один из ее родственников, главный сборщик податей, вопреки ее ожиданию поступил нехорошо с ее семьей, и она с изумлением говорила: “Кто бы мог ожидать этого от такого приятного голоса?” Слушая пение, она различала голоса-брюнеты и голоса-блондины.

Когда с ней говорили, она судила о росте говорящего по направлению звука, который шел сверху вниз, если человек был высокого роста, и снизу вверх, если он был низкого роста.

Она вовсе не желала получить зрение. Когда я однажды спросил у нее о причине этого, она ответила: “Дело в том, что в этом случае я обладала бы только своими глазами, между тем как теперь я пользуюсь глазами всех. В силу своего недостатка я являюсь постоянным предметом интереса и сострадания окружающих; мне каждую минуту оказывают одолжения, и каждую минуту я благодарна кому-нибудь; увы, если бы я видела, то вскоре мною перестали бы интересоваться”.

Ошибки зрения уменьшали в ее глазах ценность этого чувства. Так, она говорила: “Я нахожусь у начала длинной аллеи; в конце ее есть какой-то предмет; один из вас видит, что он движется, другой — что он находится в покое; один из вас утверждает, что это животное, другой — что это человек; если же приблизиться к нему, окажется, что это пень. Никто не знает, кругла или квадратна башня, которая видна вдали. Я не боюсь вихря пыли, между тем как окружающие меня закрывают глаза и становятся несчастными, иногда на целый день, из-за того, что не закрыли их вовремя. Достаточно незаметного атома, чтобы доставить им жестокое мучение...” С приближением ночи она говорила, что наше царствование кончается и начинается ее царствование. Живя во мраке, она привыкла действовать и думать в течение вечной ночи и, разумеется, не страдала от столь докучающей нам бессонницы.

Она не могла простить мне того, что я написал, будто они, не видя симптомов страдания, должны быть жестокими. “И вы воображаете,— говорила она мне,— что вы слышите жалобы так, как я? Есть несчастные, которые умеют страдать не жалуясь”. “Мне кажется,— прибавила она,— что я угадала бы это и стала бы только больше жалеть их”.

Она страстно любила чтение и до безумия — музыку. “Я думаю,— говорила она,— что никогда не устану от прекрасного пения или хорошей игры на музыкальном инструменте, и, если бы на небе наслаждались лишь одним этим счастьем, я бы не отказалась быть там. Вы были правы, утверждая, что музыка — самое захватывающее из изящных искусств, не исключая поэзии и красноречия, что даже способ выражения Расина не отличался такой тонкостью, какая свойственна арфе, что мелодия его стиха была тяжелой и монотонной по сравнению с мелодией какого-нибудь музыкального инструмента и что вы часто желали придать своему стилю силу и легкость музыки Баха. Для меня это прекраснейший из всех известных мне языков. В разговорных языках, чем лучше произношение, тем больше расчленяют слоги; в музыкальном же языке все звуки, начиная от самых низких и кончая самыми высокими и наоборот, расположены в один ряд и незаметно следуют друг за другом. Это, так сказать, один долгий слог, изменяющийся каждое мгновение по модуляции и по выражению. В то время как мелодия доносит до моего уха этот слог, гармония без всякой путаницы исполняет на самых различных инструментах два, три, четыре или пять слогов, и все они усиливают выразительность первого слога. Что же касается толкования, которое дают голосовые партии, то без него я могу отлично обойтись, если композитор — талантливый человек и умеет придать выразительность своей мелодии.

Музыка особенно выразительна и восхитительна в ночной тиши.

Я убеждаюсь, что зрячие, внимание которых отвлекается зрением, не способны ни слушать, ни понимать музыки так, как я.