Скачать 10.12 Кбайт
Прибавление к “письму о слепых”
Почему похвалы ей, которые я слышу, кажутся мне бледными и слабыми? Почему я никогда не могла высказать то, что чувствую при звуках музыки? Почему я останавливаю свою речь в поисках слов, которые выразили бы мои ощущения, и не нахожу их? Неужели такие слова еще не придуманы? Действие музыки я могу сравнить лишь с опьянением, которое я испытываю, когда после долгой разлуки бросаюсь в объятия своей матери,— я лишаюсь голоса, все члены мои дрожат, слезы текут, колени подкашиваются, и я себя чувствую так, словно вот-вот умру от радости”.
У нее было очень сильно развито чувство стыдливости, и, когда я спросил ее о причине этого, она ответила: “Это плод бесед с моей матерью: она так часто повторяла мне, что вид известных частей тела толкает на путь порока; если бы я осмелилась, я призналась бы вам, что лишь недавно поняла это и что, может быть, для этого необходимо было, чтобы я перестала быть невинной”.
Она умерла от внутренней опухоли в половых органах, рассказать о которой у нее не хватило мужества.
В одежде, в белье, во всем она соблюдала тем более изысканную чистоту, что, не видя, она никогда не была вполне уверена, что сделала все необходимое, чтобы не вызвать у зрячих отвращения к проявлениям нечистоплотности.
Когда ей наливали что-нибудь для питья, то по звуку льющейся жидкости она узнавала, наполнен ли ее стакан. Она принимала пищу с удивительной осторожностью и ловкостью.
Иногда она в шутку становилась перед зеркалом, прихорашиваясь, подражая всем манерам готовящейся в бой кокетки, и ее ужимки были так правдоподобны, что нельзя было удержаться от смеха.
С самой ранней юности родные старались развить имеющиеся у нее чувства и в этом добились невероятных успехов. Благодаря осязанию она узнавала такие детали о формах тел, которые часто неизвестны самым зорким людям.
У нее были удивительно тонкий слух и обоняние. По впечатлению от воздуха она судила о состоянии атмосферы, о том, облачная или ясная погода, находится ли она на площади или улице, на улице или в тупике, в открытом или закрытом месте, в просторном помещении или в маленькой комнате.
Она определяла размеры какого-нибудь ограниченного пространства по звуку своих шагов или по отзвуку своего голоса. Стоило ей пройтись внутри какого-нибудь дома, и топография его оставалась у нее в голове, так что она предупреждала других о маленьких неприятностях, которым они рисковали подвергнуться. “Берегитесь,— говорила она,— здесь слишком низкая дверь, а там ступенька”.
Она находила в голосах не замечаемое нами разнообразие, и когда слышала какого-нибудь человека, то навсегда запоминала его голос.
Она была не слишком чувствительна к прелестям молодости, ее мало смущали морщины старости. Она говорила, что для нее опасны только сердечные и умственные качества. Это еще одно из преимуществ отсутствия зрения, особенно для женщин. “Никогда,— говорила она,— красивый мужчина не вскружит мне голову”.
Она была доверчива. Обмануть ее было так легко и так стыдно было бы ее обманывать! Непростительным вероломством было бы затаиться, чтобы она думала, будто находится одна в комнате.
Она никогда не испытывала панического страха, редко скучала; одиночество научило ее довольствоваться самой собой. Она заметила, что в дороге, в дилижансах, люди к вечеру становятся молчаливыми. “Что касается меня,— говорила она,— мне не нужно видеть тех, с кем мне приятно беседовать”.
Из всех положительных качеств она особенно ценила здравый смысл, мягкость и веселость характера.
Она мало говорила и много слушала. “Я похожа на птиц,— говорила она,— я учусь петь во мраке”.
Сопоставляя услышанное ею в разное время, она возмущалась противоречивостью наших суждений. Ей казалось почти безразличным, слышать ли похвалу или порицание от столь непоследовательных существ.
Ее научили читать при помощи вырезных букв. У нее был приятный голос, она со вкусом пела; она охотно провела бы свою жизнь в концертном зале или в опере. Ей была неприятна только шумная музыка. Она восхитительно танцевала, отлично играла на альт-виоле, и благодаря этому таланту ее общества искали молодые люди ее возраста, чтобы научиться модным танцам и кадрилям.
Она была любимицей своих братьев и сестер. “Вот чем еще,— говорила она,— я обязана своей немощи: ко мне привязываются благодаря оказываемым мне услугам и благодаря усилиям, которые я делаю, чтобы отблагодарить за них и заслужить их. Прибавьте к этому, что мои братья и сестры этому совершенно не завидуют. Если бы я обладала зрением, это было бы в ущерб моему уму и сердцу. У меня столько оснований быть доброй! Чем бы я стала, если бы перестала внушать интерес к себе?”
Когда ее родные разорились, она жалела только о том, что должна была лишиться учителей; но они были так привязаны к ней и так уважали ее, что настойчиво упрашивали ее согласиться принимать даром уроки геометрии и музыки. И она говорила матери: “Мама, как поступить? Они ведь небогаты и не могут терять время”.
Ее научили музыке при помощи выпуклых знаков, размещенных на линейках, возвышающихся на поверхности большого стола.
У нее было очень сильно развито чувство стыдливости, и, когда я спросил ее о причине этого, она ответила: “Это плод бесед с моей матерью: она так часто повторяла мне, что вид известных частей тела толкает на путь порока; если бы я осмелилась, я призналась бы вам, что лишь недавно поняла это и что, может быть, для этого необходимо было, чтобы я перестала быть невинной”.
Она умерла от внутренней опухоли в половых органах, рассказать о которой у нее не хватило мужества.
В одежде, в белье, во всем она соблюдала тем более изысканную чистоту, что, не видя, она никогда не была вполне уверена, что сделала все необходимое, чтобы не вызвать у зрячих отвращения к проявлениям нечистоплотности.
Когда ей наливали что-нибудь для питья, то по звуку льющейся жидкости она узнавала, наполнен ли ее стакан. Она принимала пищу с удивительной осторожностью и ловкостью.
Иногда она в шутку становилась перед зеркалом, прихорашиваясь, подражая всем манерам готовящейся в бой кокетки, и ее ужимки были так правдоподобны, что нельзя было удержаться от смеха.
С самой ранней юности родные старались развить имеющиеся у нее чувства и в этом добились невероятных успехов. Благодаря осязанию она узнавала такие детали о формах тел, которые часто неизвестны самым зорким людям.
У нее были удивительно тонкий слух и обоняние. По впечатлению от воздуха она судила о состоянии атмосферы, о том, облачная или ясная погода, находится ли она на площади или улице, на улице или в тупике, в открытом или закрытом месте, в просторном помещении или в маленькой комнате.
Она определяла размеры какого-нибудь ограниченного пространства по звуку своих шагов или по отзвуку своего голоса. Стоило ей пройтись внутри какого-нибудь дома, и топография его оставалась у нее в голове, так что она предупреждала других о маленьких неприятностях, которым они рисковали подвергнуться. “Берегитесь,— говорила она,— здесь слишком низкая дверь, а там ступенька”.
Она находила в голосах не замечаемое нами разнообразие, и когда слышала какого-нибудь человека, то навсегда запоминала его голос.
Она была не слишком чувствительна к прелестям молодости, ее мало смущали морщины старости. Она говорила, что для нее опасны только сердечные и умственные качества. Это еще одно из преимуществ отсутствия зрения, особенно для женщин. “Никогда,— говорила она,— красивый мужчина не вскружит мне голову”.
Она была доверчива. Обмануть ее было так легко и так стыдно было бы ее обманывать! Непростительным вероломством было бы затаиться, чтобы она думала, будто находится одна в комнате.
Она никогда не испытывала панического страха, редко скучала; одиночество научило ее довольствоваться самой собой. Она заметила, что в дороге, в дилижансах, люди к вечеру становятся молчаливыми. “Что касается меня,— говорила она,— мне не нужно видеть тех, с кем мне приятно беседовать”.
Из всех положительных качеств она особенно ценила здравый смысл, мягкость и веселость характера.
Она мало говорила и много слушала. “Я похожа на птиц,— говорила она,— я учусь петь во мраке”.
Сопоставляя услышанное ею в разное время, она возмущалась противоречивостью наших суждений. Ей казалось почти безразличным, слышать ли похвалу или порицание от столь непоследовательных существ.
Ее научили читать при помощи вырезных букв. У нее был приятный голос, она со вкусом пела; она охотно провела бы свою жизнь в концертном зале или в опере. Ей была неприятна только шумная музыка. Она восхитительно танцевала, отлично играла на альт-виоле, и благодаря этому таланту ее общества искали молодые люди ее возраста, чтобы научиться модным танцам и кадрилям.
Она была любимицей своих братьев и сестер. “Вот чем еще,— говорила она,— я обязана своей немощи: ко мне привязываются благодаря оказываемым мне услугам и благодаря усилиям, которые я делаю, чтобы отблагодарить за них и заслужить их. Прибавьте к этому, что мои братья и сестры этому совершенно не завидуют. Если бы я обладала зрением, это было бы в ущерб моему уму и сердцу. У меня столько оснований быть доброй! Чем бы я стала, если бы перестала внушать интерес к себе?”
Когда ее родные разорились, она жалела только о том, что должна была лишиться учителей; но они были так привязаны к ней и так уважали ее, что настойчиво упрашивали ее согласиться принимать даром уроки геометрии и музыки. И она говорила матери: “Мама, как поступить? Они ведь небогаты и не могут терять время”.
Ее научили музыке при помощи выпуклых знаков, размещенных на линейках, возвышающихся на поверхности большого стола.
|
|