Скачать 135.67 Кбайт
Заводной апельсин.
Это ведь ваше фото в сегодняшних газетах? Если так, то вас сюда послало само провидение. Вас пытали в тюрьме, потом выкинули, и теперь вас взялись мучить полицейские. Бедный мальчик, у меня, на вас глядя, сердце кровью обливается.
От этих слов, бллин, я прямо так и онемел, аж челюсть отпала.
– Вы не первый, кто пришел сюда в минуту несчастья, – продолжал он. – Окрестности нашего поселка полиция почему-то избрала любимым местом для своих расправ. Но это просто перст Божий, что и вы, тоже своего рода жертва, пришли сюда. Но, может быть, вы что-то слышали обо мне?
Мне надо было соблюдать осторожность, бллин, и я сказал:
– Я слышал про «Заводной апельсин». Я его не читал, но слышал о нем.
– О! – воскликнул он, и его лицо просияло, как медный таз в ясный полдень. – Ну, теперь о себе расскажите.
– Да особенно-то рассказывать мне нечего, сэр, – как бы скромничая, промямлил я. – Так, были кое-какие шалости, ребячество, в общем-то, и в результате мои так называемые друзья уговорили меня – или даже скорей заставили – ворваться в дом к одной старой ptitse – то есть в смысле леди. Плохого-то я ничего не хотел. К несчастью, когда эта леди вышвыривала меня вон, куда я и сам, по своей воле бы вышел, ее бедное доброе сердце не выдержало, и она вскоре умерла. Меня обвинили в том, что я оказался причиной ее смерти. Ну и посадили в тюрьму, сэр. – Да-да-да-да, дальше, дальше! – Там меня выбрал министр нутряных, или внутряных, или каких еще там дел, и на мне стали испытывать этот самый метод Людовика.
– Вот-вот, о нем расскажите, – весь загорелся он и придвинулся ко мне ближе, попав рукавом свитера в перепачканную джемом тарелку, которую я от себя отодвинул. Ну, я ему и рассказал. Все как есть, бллин, рассказал. Слушал он очень внимательно, каждое слово ловил – губы врастопырку, glazzja сияют, а жир на тарелках уже весь застыл. Когда я закончил, он встал и, убирая посуду, все что-то кивал и хмыкал себе под нос. – Да я сам уберу, сэр, мне запросто. – Нет-нет, отдыхай, отдыхай, парень, – отозвался он, так открутив кран, что оттуда рванул кипяток пополам с паром. – Ты, надо полагать, очень грешен, но наказание оказалось совершенно несоразмерным. Они тебя я даже не знаю во что превратили. Лишили человеческой сущности. У тебя больше нет свободы выбора. Тебя сделали способным лишь на социально приемлемые действия, сделали машиной, производящей добродетель. И вот еще что ясно видится: маргинальные эффекты. Музыка, половая любовь, литература и искусство – все это теперь для тебя источник не удовольствия, а только лишь боли.
– Это верно, сэр, – сказал я, закуривая одну из предложенных мне этим добрым человеком tsygarok с фильтром.
– Это они вечно так: захапают столько, что подавятся, – сказал он, рассеянно вытирая тарелку. – Но даже само их намерение уже грех. Человек без свободы выбора – это не человек.
– Вот и свищ мне тоже так говорил, сэр, – подтвердил я. – То есть в смысле тюремный священник.
– А? Что? Ну конечно, разумеется. Он-то понятно, иначе какой же он был бы христианин! Н-да, ну вот что, – сказал он, продолжая тереть ту же тарелку, которую он вытирал уже минут десять, – завтра мы пригласим кое-кого, они придут, на тебя посмотрят. Думаю, тебя можно использовать, мой мальчик. Быть может, с твоей помощью удастся сместить это совершенно зарвавшееся правительство. Превращение нормального молодого человека в заводную игрушку не может рассматриваться как триумф правительства, каким бы оно ни было, если только оно открыто не превозносит свою жестокость. – При этом он все еще вытирал ту же тарелку. Я говорю:
– Сэр, вы вытираете одну и ту же тарелку, сэр. Я с вами согласен, сэр, насчет жестокости. Наше правительство, сэр, похоже, очень жестокое.
– Тьфу ты, – спохватился он, словно впервые увидев в своих руках тарелку, и отложил ее. – Все никак не привыкну, – говорит, – по хозяйству управляться. Раньше этим жена занималась, а я только книжки писал.
– Жена, сэр? Она что, ушла от вас, бросила? – Мне действительно интересно было узнать про его жену, я ее хорошо помнил.
– Да, ушла, – сказал он громко и горестно. – Умерла она, вот ведь какое дело. Ее жестоко избили и изнасиловали. Шок оказался слишком силен. Убили прямо здесь, в этом доме. – Его руки, сжимавшие полотенце, дрожали. – В соседней комнате. Нелегко было заставить себя продолжать тут жить дальше, но она бы сама хотела, чтобы я жил здесь, где все пронизано светлой памятью о ней. Да, да, да. Бедная девочка.
Я вдруг ясно увидел все, что было, бллин, той давней notshju, и себя в деле увидел, и сразу накатила тошнота, a tykvu стиснула боль. Хозяин это заметил – еще бы, litso у меня стало белым-бело, вся кровь отхлынула, и это нельзя было не заметить.
– Идите-ка спать, – сочувственно сказал он. – Я вам постелил в вашей комнате. Бедный, бедный мальчик, как много вам пришлось вынести. Жертва эпохи, такая же, как и она. Бедная, бедная, бедная девочка.
5
Ночью я замечательно выспался, бллин, вообще без никаких снов, утро выдалось очень ясным и морозным, а снизу доносилась аппетитная vonn завтрака, который жарили не кухне в первом этаже.
От этих слов, бллин, я прямо так и онемел, аж челюсть отпала.
– Вы не первый, кто пришел сюда в минуту несчастья, – продолжал он. – Окрестности нашего поселка полиция почему-то избрала любимым местом для своих расправ. Но это просто перст Божий, что и вы, тоже своего рода жертва, пришли сюда. Но, может быть, вы что-то слышали обо мне?
Мне надо было соблюдать осторожность, бллин, и я сказал:
– Я слышал про «Заводной апельсин». Я его не читал, но слышал о нем.
– О! – воскликнул он, и его лицо просияло, как медный таз в ясный полдень. – Ну, теперь о себе расскажите.
– Да особенно-то рассказывать мне нечего, сэр, – как бы скромничая, промямлил я. – Так, были кое-какие шалости, ребячество, в общем-то, и в результате мои так называемые друзья уговорили меня – или даже скорей заставили – ворваться в дом к одной старой ptitse – то есть в смысле леди. Плохого-то я ничего не хотел. К несчастью, когда эта леди вышвыривала меня вон, куда я и сам, по своей воле бы вышел, ее бедное доброе сердце не выдержало, и она вскоре умерла. Меня обвинили в том, что я оказался причиной ее смерти. Ну и посадили в тюрьму, сэр. – Да-да-да-да, дальше, дальше! – Там меня выбрал министр нутряных, или внутряных, или каких еще там дел, и на мне стали испытывать этот самый метод Людовика.
– Вот-вот, о нем расскажите, – весь загорелся он и придвинулся ко мне ближе, попав рукавом свитера в перепачканную джемом тарелку, которую я от себя отодвинул. Ну, я ему и рассказал. Все как есть, бллин, рассказал. Слушал он очень внимательно, каждое слово ловил – губы врастопырку, glazzja сияют, а жир на тарелках уже весь застыл. Когда я закончил, он встал и, убирая посуду, все что-то кивал и хмыкал себе под нос. – Да я сам уберу, сэр, мне запросто. – Нет-нет, отдыхай, отдыхай, парень, – отозвался он, так открутив кран, что оттуда рванул кипяток пополам с паром. – Ты, надо полагать, очень грешен, но наказание оказалось совершенно несоразмерным. Они тебя я даже не знаю во что превратили. Лишили человеческой сущности. У тебя больше нет свободы выбора. Тебя сделали способным лишь на социально приемлемые действия, сделали машиной, производящей добродетель. И вот еще что ясно видится: маргинальные эффекты. Музыка, половая любовь, литература и искусство – все это теперь для тебя источник не удовольствия, а только лишь боли.
– Это верно, сэр, – сказал я, закуривая одну из предложенных мне этим добрым человеком tsygarok с фильтром.
– Это они вечно так: захапают столько, что подавятся, – сказал он, рассеянно вытирая тарелку. – Но даже само их намерение уже грех. Человек без свободы выбора – это не человек.
– Вот и свищ мне тоже так говорил, сэр, – подтвердил я. – То есть в смысле тюремный священник.
– А? Что? Ну конечно, разумеется. Он-то понятно, иначе какой же он был бы христианин! Н-да, ну вот что, – сказал он, продолжая тереть ту же тарелку, которую он вытирал уже минут десять, – завтра мы пригласим кое-кого, они придут, на тебя посмотрят. Думаю, тебя можно использовать, мой мальчик. Быть может, с твоей помощью удастся сместить это совершенно зарвавшееся правительство. Превращение нормального молодого человека в заводную игрушку не может рассматриваться как триумф правительства, каким бы оно ни было, если только оно открыто не превозносит свою жестокость. – При этом он все еще вытирал ту же тарелку. Я говорю:
– Сэр, вы вытираете одну и ту же тарелку, сэр. Я с вами согласен, сэр, насчет жестокости. Наше правительство, сэр, похоже, очень жестокое.
– Тьфу ты, – спохватился он, словно впервые увидев в своих руках тарелку, и отложил ее. – Все никак не привыкну, – говорит, – по хозяйству управляться. Раньше этим жена занималась, а я только книжки писал.
– Жена, сэр? Она что, ушла от вас, бросила? – Мне действительно интересно было узнать про его жену, я ее хорошо помнил.
– Да, ушла, – сказал он громко и горестно. – Умерла она, вот ведь какое дело. Ее жестоко избили и изнасиловали. Шок оказался слишком силен. Убили прямо здесь, в этом доме. – Его руки, сжимавшие полотенце, дрожали. – В соседней комнате. Нелегко было заставить себя продолжать тут жить дальше, но она бы сама хотела, чтобы я жил здесь, где все пронизано светлой памятью о ней. Да, да, да. Бедная девочка.
Я вдруг ясно увидел все, что было, бллин, той давней notshju, и себя в деле увидел, и сразу накатила тошнота, a tykvu стиснула боль. Хозяин это заметил – еще бы, litso у меня стало белым-бело, вся кровь отхлынула, и это нельзя было не заметить.
– Идите-ка спать, – сочувственно сказал он. – Я вам постелил в вашей комнате. Бедный, бедный мальчик, как много вам пришлось вынести. Жертва эпохи, такая же, как и она. Бедная, бедная, бедная девочка.
5
Ночью я замечательно выспался, бллин, вообще без никаких снов, утро выдалось очень ясным и морозным, а снизу доносилась аппетитная vonn завтрака, который жарили не кухне в первом этаже.
|
|