Я в ней сомневаюсь. Я вообще ни в чем не уверен до конца. Я сомневаюсь не тайно, а открыто. Мои сомнения и сомнения моей лаборатории не только позволены, но и признаны необходимыми. Мы проводим опыты… то есть опыты это неточно… ну ладно… Много опытов. В частности и на Земле. Но хлопобуды будут не лишними… Я вас понимаю. Вы морщитесь внутренне. Думаете, что вас приставят к хлопобудам наблюдателем. Нет, в наблюдатели мы взяли бы другого.
«Может, уже и взяли…» – подумал Данилов.
– Вы должны стать своего рода творцом.
– То есть творцом опыта?
– В какой то степени так. Да, фантазируйте, направляйте хлопобудов, давайте им задачи, толчки и преграды, вы ведь для них то ли пришелец, то ли еще кто. Они – честолюбивы и со своей головой на плечах, но в критических ситуациях обратятся к вам. Подсказок от нас не ждите. И не спешите. Все должно идти естественно. Можете хоть десять лет никак не проявлять себя, если у хлопобудов не возникнет нужда в вас.
– Наверное, я буду не только творцом опыта, то есть вашим лаборантом, но и объектом исследований?
Малибан помолчал, он был серьезен. Потом сказал:
– Да. Но вы в этом не должны видеть ничего обидного для себя. Вы натура одаренная, творческая и потому нам интересная. Я отдаю отчет в том, кто вы есть. И вы не так просты по составу, как вам кажется. Может быть, вы новый тип, отвечающий нынешнему состоянию вселенной. А может быть, и нет. Вы готовы к новым изменениям, к нашему и вашему удовольствию. Отчего же не считать вашу судьбу и вашу натуру поучительными и достойными исследований?.. Что же касается лаборанта, то вы меня не так поняли. Лаборант – это порученец. Мы вам никаких задач посылать не будем. Я повторюсь: живите, и все. Просто реагируйте на ситуации, затрагивающие вас, со всей искренностью вашей живой натуры. Импровизируйте, как в своей музыке.
Данилов насторожился. Неужели этот понял?
– Нет, я не разгадал ваших сочинений, – заметил Малибан. – Я их просто слушал… Кстати, некую неприязнь кое кто испытывает к вам не из за чего либо, а из за вашей дерзости в музыке. Мол, там вы ставите себя выше…
– Выше чего?
– Это я к слову, – сказал Малибан. – Так вот забудьте о нас и живите. А там посмотрим… Коли нужно, мы вас призовем. Но это не скоро… Да, чуть было не забыл. Обратите внимание на Ростовцева.
– На Ростовцева?
– Нет, к нам он не имеет отношения. Но стоит внимания.
– Хорошо, – кивнул Данилов.
– Вот и все, – сказал Малибан. – Отправляйтесь к себе в Останкино.
И он улыбнулся, впервые за время наставительной беседы. Был он, как и в день разбирательства, в черном кожаном пиджаке и свежей полотняной рубашке. Белые манжеты высовывались из рукавов пиджака, и Данилов, взглянув на них, вспомнил, как писал на манжете о трудах сеятеля Арепо.
– Нет, – опять улыбнулся Малибан. – Та рубашка в стирке. – И тут же он добавил: – Забудьте обо мне. Но не забудьте о люстре. Мне неприятно напоминать вам о ней. Но что поделаешь. Вы ведь и вправду часто бываете легкомысленным. Я не против вашего легкомыслия, я принимаю вас таким, какой вы есть. Но не я буду держать над вами люстру на цепи. А Валентин Сергеевич может и не принять наши соображения в расчет.
Глаза Малибана были холодные, строгие. Позже Данилов не раз вспоминал о глазах Малибана. «Да и что ожидать от него, – думал Данилов, – если для него вся жизнь – сомнение и опыт?..» Опыты над живыми и разумными, хотя бы и относительно разумными существами, Данилов считал нынче делом безнравственным, но для Малибана то в них была сладость. «Я им устрою опыты, я им нафантазирую! – храбрился Данилов. – Они и от изучения моей личности получат то еще удовольствие!» Что что, а храбриться Данилов умел. Малибан как будто бы отделил себя от люстры, вроде бы он был ни при чем. Но Данилов понимал, что и Малибан, если будут основания, с люстрой не задержится.
Сейчас он мог бы отдохнуть и даже развлечься в Седьмом Слое Удовольствий. Но туда его не тянуло. Кончить бы все, считал Данилов, и вернуться в Останкино. Он ждал, что его вызовет Валентин Сергеевич или хотя бы его заместитель, но вызова не было. Множество знакомых, скрывавшихся прежде от Данилова, желали теперь с ним общения. Некоторые даже заискивали перед ним. То есть не то чтобы заискивали, а словно признавали в нем какую то тайну, для них неожиданную и удивительную. Данилов избегал встреч и разговоров, ссылался на дела. Увидел однажды Уграэля. Был он опять в белом бедуинском капюшоне, выглядел расстроенным и даже как будто бы обиженным на Данилова. Губы его разъехались из под носа к ушам, звуки Уграэль выпускал сквозь ноздри.
– Отбываю, – сказал Уграэль, – опять в аравийские пустыни! – И он махнул рукой.
– Что ж, – сказал Данилов. – Там тепло.
– Мне это тепло!.. – плаксиво возразил Уграэль. – Да что говорить! Вам этого не понять! – И он пропал.
Несколько раз, будучи в окружении здешних лиц в буфете, возле столов канцеляристов, в лифте, – Данилов чувствовал еле ощутимые сигналы.