Скачать 116.1 Кбайт
Психология переживания. Анализ преодоления критических ситуаций
е. что все описанное им в принципе возможно и как психологическая реальность? Занимаемся ли мы, исследуя психологические закономерности поведения персонажей, реконструкцией реальности или всего лишь реконструкцией скрытой концепции художника, его мнения об этой реальности? (Хотя так ли мало это "всего лишь", особенно когда речь идет о Достоевском?) А может быть, вообще пытаться изучать психологию реальных людей посредством анализа продуктов поэтического вымысла так же бессмысленно, как изучать гидрологию моря по полотнам маринистов?
Все эти вопросы мы оставляем открытыми и на свой страх и риск предпримем исследование переживания Раскольникова так, как будто мы имеем дело с реальным человеком, определенный отрезок жизни которого добросовестно описан писателем.
* * *
Вполне понятно, что начать исследование необходимо с уяснения истоков и путей возникновения психологической ситуации "невозможности", создавшей необходимость в этом переживании.
"Чувство разомкнутости и разъединенности с человечеством" (64, с.684), нараставшее в Раскольникове задолго до преступления, – вот главный внутренний корень его преступления и одновременно общая жизненная проблема, стоявшая перед ним. На первых страницах "Преступления и наказания" мы застаем уже далеко зашедший процесс "изоляции героя, разрыва всех связей общения, объединявших его с другими людьми: Раскольников "бежал всякого общества", у него выработалась "привычка к монологам", "с прежними товарищами своими теперь он вообще не любил встречаться". Хотя в нем изредка еще ощущается "какая-то жажда людей", однако, едва дело доходит до реального контакта, Раскольников испытывает "неприятное и раздражительное чувство отвращения ко всякому чужому лицу, касавшемуся или хотевшему только прикоснуться к его личности".
Конфликт между тенденцией "быть вне" людей и противостоящей ей, хотя и очень ослабленной, тенденцией "быть с" ними вылился в компромиссную установку "быть над людьми", которая как раз соответствовала соотношению сил этих стремлений: ведь хотя "над" – это отчасти и "вместе с", но все-таки в значительно большей степени "вне". Свое непосредственное психологическое выражение этот компромисс нашел в обостренной гордости Раскольникова, а свое содержательное идеологическое воплощение – в его "теории" двух разрядов людей. Такова была психологическая почва, на которой могла "приняться" идея преступления: гордость обещала обеспечить психологическую выносимость преступления, "теория" – его этическую оправданность, а осуществление преступления, в свою очередь, выглядело как доказательство правильности "теории" и удостоверение сверхчеловеческого (54; 59) "права" ее автора, его принадлежности к высшему разряду людей. И уже в другом, более заземленном, плане преступление казалось разрешающим как внешние, материальные затруднения, так и связанные с ними внутренние проблемы, в первую очередь – нежелание принимать жертву Дунечки, согласившейся ради брата на брак с Лужиным.
Оставляя в стороне подробный анализ психологического перехода "идеи" в "дело" (фазы этого перехода: от абстрактной "теории" к "мечте", потом к конкретно планируемому "предприятию", далее – к "пробе" и, наконец, к реальному совершению преступления), заметим только, что этот процесс сопровождался мучительной нравственной борьбой героя со своей "проклятой мечтой". Чем ближе она подходила к "делу", чем окончательное становилось решение героя, "тем безобразнее и нелепее тотчас же становилось в его глазах", тем сильнее, значит, становилось внутреннее сопротивление "идее" со стороны совести, подобно тому как все более и более возрастает сопротивление пружины по мере ее сжимания. Этот внутренний спор так и не был принципиально решен сознанием в пользу преступления (достаточно вспомнить, в каком состоянии помрачения рассудка и утраты воли находился Раскольников перед убийством и особенно по пути к дому старухи процентщицы, чтобы понять, что оно не было следствием сознательного и произвольного решения), и даже само преступление не только не разрешила его, но грубой силой свершившегося факта лишь закрепило в его душе эту сжатую до отказа пружину нравственной борьбы, остановив ее колебания в самом невыносимом по напряженности состоянии.
Если до преступления Раскольников принужден был строить, жизнь и общение, "болея" идеей преступления, мнением о нем и его возможной этической оправданности и психологической выносимости, то теперь он был отягощен фактом совершенного убийства. Из содержания сознания, от реализации которого возможно было отказаться и с которым можно было спорить, оно проросло в содержание бытия, с которым спорить уже нельзя и изъять из жизни нельзя. Но и принять его в жизнь, как показали первые же психологические реакции на этот факт, тоже нельзя. "Теория" Раскольникова, претендовавшая на обеспечение его принятия, на придание преступлению смысла, сразу же обнаружила свою полную психологическую несостоятельность. Эта "теория", обосновывавшая ид
Все эти вопросы мы оставляем открытыми и на свой страх и риск предпримем исследование переживания Раскольникова так, как будто мы имеем дело с реальным человеком, определенный отрезок жизни которого добросовестно описан писателем.
* * *
Вполне понятно, что начать исследование необходимо с уяснения истоков и путей возникновения психологической ситуации "невозможности", создавшей необходимость в этом переживании.
"Чувство разомкнутости и разъединенности с человечеством" (64, с.684), нараставшее в Раскольникове задолго до преступления, – вот главный внутренний корень его преступления и одновременно общая жизненная проблема, стоявшая перед ним. На первых страницах "Преступления и наказания" мы застаем уже далеко зашедший процесс "изоляции героя, разрыва всех связей общения, объединявших его с другими людьми: Раскольников "бежал всякого общества", у него выработалась "привычка к монологам", "с прежними товарищами своими теперь он вообще не любил встречаться". Хотя в нем изредка еще ощущается "какая-то жажда людей", однако, едва дело доходит до реального контакта, Раскольников испытывает "неприятное и раздражительное чувство отвращения ко всякому чужому лицу, касавшемуся или хотевшему только прикоснуться к его личности".
Конфликт между тенденцией "быть вне" людей и противостоящей ей, хотя и очень ослабленной, тенденцией "быть с" ними вылился в компромиссную установку "быть над людьми", которая как раз соответствовала соотношению сил этих стремлений: ведь хотя "над" – это отчасти и "вместе с", но все-таки в значительно большей степени "вне". Свое непосредственное психологическое выражение этот компромисс нашел в обостренной гордости Раскольникова, а свое содержательное идеологическое воплощение – в его "теории" двух разрядов людей. Такова была психологическая почва, на которой могла "приняться" идея преступления: гордость обещала обеспечить психологическую выносимость преступления, "теория" – его этическую оправданность, а осуществление преступления, в свою очередь, выглядело как доказательство правильности "теории" и удостоверение сверхчеловеческого (54; 59) "права" ее автора, его принадлежности к высшему разряду людей. И уже в другом, более заземленном, плане преступление казалось разрешающим как внешние, материальные затруднения, так и связанные с ними внутренние проблемы, в первую очередь – нежелание принимать жертву Дунечки, согласившейся ради брата на брак с Лужиным.
Оставляя в стороне подробный анализ психологического перехода "идеи" в "дело" (фазы этого перехода: от абстрактной "теории" к "мечте", потом к конкретно планируемому "предприятию", далее – к "пробе" и, наконец, к реальному совершению преступления), заметим только, что этот процесс сопровождался мучительной нравственной борьбой героя со своей "проклятой мечтой". Чем ближе она подходила к "делу", чем окончательное становилось решение героя, "тем безобразнее и нелепее тотчас же становилось в его глазах", тем сильнее, значит, становилось внутреннее сопротивление "идее" со стороны совести, подобно тому как все более и более возрастает сопротивление пружины по мере ее сжимания. Этот внутренний спор так и не был принципиально решен сознанием в пользу преступления (достаточно вспомнить, в каком состоянии помрачения рассудка и утраты воли находился Раскольников перед убийством и особенно по пути к дому старухи процентщицы, чтобы понять, что оно не было следствием сознательного и произвольного решения), и даже само преступление не только не разрешила его, но грубой силой свершившегося факта лишь закрепило в его душе эту сжатую до отказа пружину нравственной борьбы, остановив ее колебания в самом невыносимом по напряженности состоянии.
Если до преступления Раскольников принужден был строить, жизнь и общение, "болея" идеей преступления, мнением о нем и его возможной этической оправданности и психологической выносимости, то теперь он был отягощен фактом совершенного убийства. Из содержания сознания, от реализации которого возможно было отказаться и с которым можно было спорить, оно проросло в содержание бытия, с которым спорить уже нельзя и изъять из жизни нельзя. Но и принять его в жизнь, как показали первые же психологические реакции на этот факт, тоже нельзя. "Теория" Раскольникова, претендовавшая на обеспечение его принятия, на придание преступлению смысла, сразу же обнаружила свою полную психологическую несостоятельность. Эта "теория", обосновывавшая ид
|
|