На краткий миг в это поверили – поверили, например, Вергилий и Гораций, чья молодость совпала с гражданскими войнами, чей талант бил добровольно отдан делу примирения традиционной системы ценностей с новым порядком вещей. Свести концы с концами не удалось даже им, а для следующего поколения идеал служенья государству совсем поблек. Овидий говорит об отказе от государственной деятельности с гордостью7.

Но распространение политического индифферентизма – лишь одна из сторон реакции на установление нового режима, получившего у историков название "принципата". Чем больше принципат обнаруживал черты самовластья и даже деспотизма, тем чаще взоры людей, не утративших интереса к делам гражданским, обращались назад, к республиканскому прошлому. Конечно, республиканцы из числа сенаторов, стоявшие в оппозиции к империи, понимали, что республика изжила себя, – и причины этому искали там же, где когда-то, в пору гражданских войн, Саллюстий: в росте внешнего могущества и богатства и в порче нравов. Об этом прямо писал Лукан, племянник Сенеки, в поэме "Фарсалия", посвященной гражданским войнам8. Но тот же Лукан с редкой выразительностью нарисовал политический идеал республиканской оппозиции: Рим – это сенат; один из сенаторов так и говорит:

Мы – вершина всему, в пускай далеко занесет нас
Рок, но высшая власть неразлучна останется с нами
...Никогда с переменою места
Наше сословие прав не теряло своих9.

Эта узкая точка зрения не давала возможности ни охватить взглядом огромные пространства империи, ни заглянуть в будущее и увидеть, что, например, решение Клавдия о даровании некоторым галльским народам права избираться в сенат есть не просто ущемление этого "воплощающего государство" совета, а закономерный шаг в том направлении, куда развивалась история... Оставалось восхвалять былую республику, – что, впрочем, было также гражданским актом (за него при Тиберии был наказан смертью историк Кремуций Корд)10, – или участвовать в заговорах, бессильных – даже при успехе – вернуть Рим к прежней форме правления (как было в январе 41 г., когда заговорщики убили Калигулу). Вся система традиционных нравственных ценностей оказывалась оторванной от жизни, неприложимой к деятельности. Для подтверждения этих ценностей нужна была иная санкция, которой и искали сенаторы-республиканцы в стоической философии.

Сенека ничуть не хуже их понимал, что принципат не есть восстановленная республика, что возврата к прежнему нет. Но это прежнее и не имеет для него того обаяния, что для них. Коль скоро нравы именно при республике пали так низко (доказательству этого посвящено в "Письмах к Луцилию" письмо XCVII), значит, форма правления не может быть гарантией их чистоты и потому не так уж важна. Обсуждая, прав ли был Брут, убив Цезаря, Сенека вступает с республиканцами в прямую полемику: "По-моему, хоть во всем прочем был он великим мужем, в этом деле он весьма заблуждался и действовал не по учению стоиков, – или убоявшись слова "царь", хотя наилучшее состояние государства – при справедливом царе, или надеясь на будущую свободу там, где столь велика была награда и за господство, и за рабство, или полагая, будто возможно вернуть государство к прежнему виду и после утраты прежних нравов и быть равенству гражданских прав и незыблемости законов там, где на его глазах столько тысяч людей сражались, решая не о том, быть ли им в рабстве, а о том, у кого" (Благ., II, 20, 2-3)11. Утратив добрые нравы, государство не могло не утратить прежнего уклада и, чтобы не распасться (Мил., I, 4, 2), должно было обратиться к единоличной форме власти. Отныне, отчужденное от граждан, оно воплощено в одном человеке, который так "навязал себя республике, что разделить их стало невозможно, кроме как погубив обоих" (сказано о Цезаре – Мил., I, 4, 3).

Итак, единовластие для Сенеки не только неизбежность, но и, при известных условиях, наилучшая форма государства. Отсюда для него вытекают два вывода: первый – практический: служение принцепсу вовсе не обязательно несовместимо с моралью. Второй – философский: коль скоро та или иная форма государства оказывается преходящей, обреченной на крушение12, то не с нею должна быть связана вечная и непреходящая система моральных ценностей.

Где же взять их? – Во всяком случае не там, где ищет большинство. Слепая приверженность традициям есть такая же разновидность веры в чужие мнения, как и беспринципный прагматизм, выше всего ставящий признанные толпою блага: успех, богатство, наслаждения. Между тем человек ничего не должен принимать на веру, но до всего доискиваться разумом. "Одного надо добиваться прежде всего: чтобы мы не шли, как овцы, вслед за вожаками стада, направляясь, не куда следует идти, а куда идется... Наилучшим мы считаем то, что принято по общему согласию и чему видим больше примеров, и живем мы не по разуму, а по чужому подобию.