Скачать 113.04 Кбайт
Символ и сознание метафизические рассуждения о сознании, символике и языке
Т. А. Гофмана), и что это гомункулическое создание есть само не только продукт исключительно развитой рефлексии, но и образец самой крайней рационализации результата рефлексии.
* Конечно, Ницше – это прекрасный повод для философствования. Но не только это. В философии он был спонтанен настолько, что любое, даже самое объективное систематизирование его философствования превратит его идеи в идеологию, каковой они никогда не были в действительности. Но, что еще более важно, вся его жизнь (как и жизнь Кьеркегора) прошла в символических ситуациях, и он (как и Кьеркегор) понимал, что они не могут разрешаться иначе, чем проживанием их до конца, до "смерти".
Но отрефлексировав в себе "естественного человека" Руссо, Ницше счел его христианином и иудеем, немцем и евреем. Он не понял (это просто не входило в его философскую задачу), что его "сверхчеловек" отрицает не рационализм беспомощной христианско-иудейской культуры, а слабость ее рационализма, а еще точнее – слабость и оскудеваемость руссоистской тенденции в европейской культуре. Ницше сам нес ее в себе, сам ее осознал, сам ее проклял и сам же ее модернизировал, создав "антиобраз" естественного сверхчеловека, несущего в себе ту нерационализируемую силу, которая, "перелившись" в будущее, послужила бы ядром новой культуры.
Он не сделал одного – не произвел вторичного отрефлексирования того, что было им сделано. В этом и только в этом отношении Ницше – предтеча экзистенциалистов, ибо те также обычно не доходили до вторичной рефлексии, посредством которой только и можно корректировать, контролировать и устранять субъективности первичной рефлексии. За это ненавидимая им культура отомстила ему на всех уровнях. Томас Манн превратил его в загадочного интеллектуального пошляка в "Докторе Фаустусе", советские "философы" 30-х годов – в "идеолога расизма и человеконенавистничества", а немецкие идеологи 20-х – 30-х произвели с его "сверхчеловеком" не очень сложную операцию, превратив его в этический символ (не "принцип", не "идеал", а именно символ!) антиинтеллектуализма, как они же использовали магическую диаграмму правосторонней свастики (безусловно, один из солярных символов!) в качестве эмблемы "арийской эры". Но здесь сходство только в том, что и "сверхчеловек" и "свастика" получили псевдосимволическую интерпретацию, как если бы их использование "подключило" использователей к той силе сознания, которая может "развязаться" посредством символа. Однако в первом случае этого теоретически не могло произойти, потому что "сверхчеловек" есть нечто просто несуществующее в отношении сознания (ни как "состояние", ни как "структура" сознания), а во втором случае этого не могло произойти, потому что в том месте, где происходили идеологические переработки вторичных символов в 20-х и 30-х годах, просто не было сознания (хотя сам символ как вещь оставался символом сознания).
Интересно заметить, что такого рода "гиперсимволизация", или "символомания", весьма характерна для тех (сейчас весьма популярных) социально-культурных сдвигов, которые получили довольно удачное название "культурных революций", а в конце нашего века – "постмодернизма". От шутовского монашества Ивана Грозного и псевдоритуализма петровских оргий через "Культ Верховного существа" Максимилиана Робеспьера – к "антиритуалам" атеистического безумия русских 20-х годов, антиклерикальным "вотанизмам" Третьего Рейха и сакрализации текстов Мао в современном Китае и нынешним заклинаниям о конце культуры и истории – весь этот ряд являет нам примеры не "карнавализации культуры" (как она описана у Бахтина), а осознанных интерпретаций предметов, событий и текстов в их неосознанной вторичной символической функциональности.
Пример второй – "вторая линия" Ницше. Критика Фридрихом Ницше его культуры, неотрефлексированная им самим, то есть не превращенная им в экспликацию опыта своей сознательной жизни, превратилась в текстах Шпенглера, а затем и Тойнби в особого рода историософию (заметьте, сам Ницше историософом никогда не был). В этой историософии культура сначала приобретает черты, делающие ее целостным, интегральным представлением, затем осмысляется как развивающийся организм и, наконец, сама подвергается символизации в качестве особого надчеловеческого объекта, объекта, символизирующего то коллективное сознание, то коллективную волю, то коллективную судьбу.
И не замечательно ли, что в такой историософии "культура" выступает в виде противовеса (только "в виде" на самом деле обе тянут в одну сторону!) другому (также несуществующему!) идеальному объекту символизации "исторической необходимости" (как в марксистской философии*). При этом Ницше интуитивно понимал, что, так сказать, "ошибка культуры" не имеет отношения к сознательной жизни, в то время как его историософские продолжатели фактически включили в культуру все, сделав ее символом всеобщности, совокупного человеческого бытия (то есть они сделали с ней то же, что марксисты с историческим процессом).
* Конечно, Ницше – это прекрасный повод для философствования. Но не только это. В философии он был спонтанен настолько, что любое, даже самое объективное систематизирование его философствования превратит его идеи в идеологию, каковой они никогда не были в действительности. Но, что еще более важно, вся его жизнь (как и жизнь Кьеркегора) прошла в символических ситуациях, и он (как и Кьеркегор) понимал, что они не могут разрешаться иначе, чем проживанием их до конца, до "смерти".
Но отрефлексировав в себе "естественного человека" Руссо, Ницше счел его христианином и иудеем, немцем и евреем. Он не понял (это просто не входило в его философскую задачу), что его "сверхчеловек" отрицает не рационализм беспомощной христианско-иудейской культуры, а слабость ее рационализма, а еще точнее – слабость и оскудеваемость руссоистской тенденции в европейской культуре. Ницше сам нес ее в себе, сам ее осознал, сам ее проклял и сам же ее модернизировал, создав "антиобраз" естественного сверхчеловека, несущего в себе ту нерационализируемую силу, которая, "перелившись" в будущее, послужила бы ядром новой культуры.
Он не сделал одного – не произвел вторичного отрефлексирования того, что было им сделано. В этом и только в этом отношении Ницше – предтеча экзистенциалистов, ибо те также обычно не доходили до вторичной рефлексии, посредством которой только и можно корректировать, контролировать и устранять субъективности первичной рефлексии. За это ненавидимая им культура отомстила ему на всех уровнях. Томас Манн превратил его в загадочного интеллектуального пошляка в "Докторе Фаустусе", советские "философы" 30-х годов – в "идеолога расизма и человеконенавистничества", а немецкие идеологи 20-х – 30-х произвели с его "сверхчеловеком" не очень сложную операцию, превратив его в этический символ (не "принцип", не "идеал", а именно символ!) антиинтеллектуализма, как они же использовали магическую диаграмму правосторонней свастики (безусловно, один из солярных символов!) в качестве эмблемы "арийской эры". Но здесь сходство только в том, что и "сверхчеловек" и "свастика" получили псевдосимволическую интерпретацию, как если бы их использование "подключило" использователей к той силе сознания, которая может "развязаться" посредством символа. Однако в первом случае этого теоретически не могло произойти, потому что "сверхчеловек" есть нечто просто несуществующее в отношении сознания (ни как "состояние", ни как "структура" сознания), а во втором случае этого не могло произойти, потому что в том месте, где происходили идеологические переработки вторичных символов в 20-х и 30-х годах, просто не было сознания (хотя сам символ как вещь оставался символом сознания).
Интересно заметить, что такого рода "гиперсимволизация", или "символомания", весьма характерна для тех (сейчас весьма популярных) социально-культурных сдвигов, которые получили довольно удачное название "культурных революций", а в конце нашего века – "постмодернизма". От шутовского монашества Ивана Грозного и псевдоритуализма петровских оргий через "Культ Верховного существа" Максимилиана Робеспьера – к "антиритуалам" атеистического безумия русских 20-х годов, антиклерикальным "вотанизмам" Третьего Рейха и сакрализации текстов Мао в современном Китае и нынешним заклинаниям о конце культуры и истории – весь этот ряд являет нам примеры не "карнавализации культуры" (как она описана у Бахтина), а осознанных интерпретаций предметов, событий и текстов в их неосознанной вторичной символической функциональности.
Пример второй – "вторая линия" Ницше. Критика Фридрихом Ницше его культуры, неотрефлексированная им самим, то есть не превращенная им в экспликацию опыта своей сознательной жизни, превратилась в текстах Шпенглера, а затем и Тойнби в особого рода историософию (заметьте, сам Ницше историософом никогда не был). В этой историософии культура сначала приобретает черты, делающие ее целостным, интегральным представлением, затем осмысляется как развивающийся организм и, наконец, сама подвергается символизации в качестве особого надчеловеческого объекта, объекта, символизирующего то коллективное сознание, то коллективную волю, то коллективную судьбу.
И не замечательно ли, что в такой историософии "культура" выступает в виде противовеса (только "в виде" на самом деле обе тянут в одну сторону!) другому (также несуществующему!) идеальному объекту символизации "исторической необходимости" (как в марксистской философии*). При этом Ницше интуитивно понимал, что, так сказать, "ошибка культуры" не имеет отношения к сознательной жизни, в то время как его историософские продолжатели фактически включили в культуру все, сделав ее символом всеобщности, совокупного человеческого бытия (то есть они сделали с ней то же, что марксисты с историческим процессом).
|
|