Но даже в рамках нашей метатеории сознания возможен другой вариант рассмотрения этого случая. На смерть можно смотреть как на такую же псевдоструктуру сознания, как время, не усматривая между ними никакого принципиального различия. И если на основе приведенного аргумента буддизма о том, что не имеется такого состояния сознания (такой дхармы.) как "Я", можно было бы сказать, что все же имеется несколько состояний сознания, к которым могло бы быть символически привязано что-то называемое "Я", то нечто весьма схожее можно было бы заключить и о "смерти".

Еще одна параллель: то же самое, что буддийские философы школы Виджнянавада говорили о сознании ("Сознание" как отличное от "Потока сознания"), можно сказать и о времени ("Время" как не отождествляемое с "Потоком времени"). Тогда "смерть" нам явится уже не в качестве особой структуры сознания, а в качестве символа дискретности времени. Или более точно: "смерть" есть символическое обозначение дискретности моментов времени по отношению друг к другу в отношении сознания. Ибо мы не знаем последовательности моментов времени сознания, поскольку сознание данного момента не вытекает из предшествующего момента времени сознания. [Мы знаем, что мы вообще умрем, но не знаем когда.] И в этой ситуации мы можем обозначить самый факт этого незнания как то, что нуждается в воспроизведении на уровне сознания, интерпретируемого в психических механизмах. И в отношении к сознанию этого условного времени событийности человеческой в пространстве и времени используется не один, а два символа: сначала "бессмертие" и лишь по отношению к символу "бессмертие" – сопряженная с ним "смерть". Эти два сопряженных символа вырабатываются везде, где есть философская спекуляция, в той мере, в какой эта спекуляция вводит две структуры (отличающиеся одна от другой по способу введения!): "Я" – как псевдоструктуру сознательной жизни и "Я" как элемент символического аппарата философского анализа.

То есть "Я", которое Кант вводил, предупреждая, что это – не субстанция, вводилось Буддой как симптом того, что какие-то вещи мы (те, о которых он говорил "они") не знаем, и симптом этого незнания есть "Я".

Таким образом, мы могли бы сказать, что незнание некоторых вещей о сознании "символизируется" термином "смерть", а незнание некоторых других вещей о сознании "символизируется" термином "Я".

Но когда мы говорим, что "смерть" – символ дискретности времени, то здесь особенно подчеркивается то обстоятельство, что дискретно время психической проработки и психологической интерпретации сознательной жизни. "Дискретность" здесь выступает как самостоятельная структура сознания. В этом смысле не вполне понятным остается – что такое само время, а не структура сознания, которая называется "время". Возможно, что такое время существует как некоторая сопряженная область нескольких структур сознания, но скорее всего оно относится не к собственно сознательной жизни, а к ее переработке в индивидуальном психическом механизме (как это полагал швейцарский философ Жан Гебсер), обратная проекция которой фиксируется в структуре сознания, именуемой "дискретность времени". В этой структуре сознания, символизируемой символами "смерть", "бессмертие" и т. д., происходит порождение вторичных, третичных и т. д. символов, имеющих все меньше и меньше отношения к собственно сознанию, и все более и более – к проработке сознательной жизни в индивидуальном психическом механизме. Мы могли бы сказать, что символизм "бессмертия – смерти" определенно тяготеет к психике, потому что он символизирует то, что находится между психикой и сознанием.

Напомним, что символы существуют как символы (а не как вещи, могущие нечто символизировать) только внутри интерпретаций. И эти интерпретации совсем не обязательно являются сознательными, то есть такими, в которых сознание читает само себя. Чаще всего это те интерпретации, в которых культура читает саму себя, придавая разным вещам, образам, словам и формулировкам (которые, кстати, и на самом деле могут оказаться символами!) определенное символическое значение и "надеясь", что эти вещи, образы, слова и формулировки вдруг "заработают", вдруг окажутся сопричастными бытию сознания. Такого рода романтическими надеждами полна мировая (не только "европейская" или "русская", или "восточная") культура, особенно последнего столетия (то есть с 70-х годов прошлого – до 70-х нашего). Вот несколько избитых примеров такой несознательной (но ни в коем случае не "бессознательной"!) символизации.

Пример первый – условно назовем его "первая линия" Фридриха Ницше*. Ницше придумал (точнее – создал представление) "сверхчеловека", которое у него самого не несло ни символической, ни псевдосимволической функции, но явилось прямым и четким результатом его рефлексии. Что он отрефлексировал? Он просто отрефлексировал в себе тот классический и безраздельно господствовавший в европейской (включая русскую) литературе образ "естественного человека" Руссо, который сам Руссо считал одновременно и этическим идеалом и естественным положением вещей, не понимая, что он явился создателем одного из самых искусственных образований в европейской культуре (гораздо более искусственного, чем все куклы Э.