Нет творчества без любви, как «нет писателя без искренней тревожной думы о человеке, о добре, о зле, о красоте...» («Как я понимаю рассказ»).

Творческая деятельность у Шукшина одухотворяется, порой она похожа на некое языческое магическое действо (ночная работа, прыганье на одной ноге, таинственное заклинанье «Сарынь на кичку!» («Стенька Разин»)). Идеализация и сакрализация творчества оказывается проявлением культа любви, правды, красоты. Необходимые сос­тавляющие творчества — любовь и талант с дополняющими их знанием и «на­живным мастерством». Только они дают право и силу творить, ненависть, злоба, ложь не дают права на творчество.

И в рассказах, и в публицистических статьях Шукшин пишет чаще не о том, что есть творчество и каковы его мотивы, а о том, что не есть творчество, что не может называться творчеством. Он подмечает и описывает суррогаты и «халтуру» в искусстве, разделяет творчество и псевдотворчество, как разъединяет правду и «правдивость», красоту и «красивость», культуру и «культурность», искусство и полуискусство. Причинами широчайшего распространения образцов псевдотворчества являются не только низменные мотивы, движущие их создателями. Проблема мистифицирования творчества (превращения творчества в псевдотворчество) — особая тема у Шукшина.

Новая идея, однажды родившись, проходит долгий и сложный путь к социальному признанию, после чего творческая находка (новая идея, но­вое произведение, новый метод) становится общим достоянием и переходит в массовое использование, превращается в образец, стереотипную модель «творческой деятельности»; появляются «творческие сюжеты» и «творческие темы». Массовым результатом применения появившегося шаблона оказы­вается чаще всего не произведение искусства, а суррогат. Произведения ис­кусства, созданные по «правильной» схеме и безукоризненные по форме, создают лишь иллюзию творчества.

В нескольких шукшинских рассказах («Воскресная тоска», «Артист Федор Грай», «Крыша над го­ловой») показаны образцы псевдоискусства, созданные по устоявшимся «творческим моделям». Есть много «схем творчества», «творческих штампов», и художник обращается часто именно к ним, ведь схема удобна: она уже опробована, отработана, признана, ее применение защищает от случайнос­тей и гарантирует успех у публики, т.к. именно эта схема, это решение в данный момент является «творческим». Но как раз в этом-то и заключается опасность для настоящего искусства и творчества, поскольку «все удобное мешает искусству», схема «гнет авто­ра в бараний рог» («Нравственность есть правда»). Запрограммированная схема всегда несет в себе «заданность, из которой не выпрыгнуть», ограничивает «широту осмысления жизни», «идет по следам жизни или, что еще хуже, по дорогам литературных представлений о жизни», не дает рас­суждать и размышлять («Если бы знать...»).

Но с другой стороны, оригинальничанье или самоцельное формотворчество тоже не имеют права называться творчеством: «Форма — она и есть форма: можно отлить золотую штуку, а можно — в ней же — остудить холодец. Не в форме дело» («Из рабочих записей»). В рассказе «Мастер» Шукшин касается проблемы продуктивного и реп­родуктивного в творческой деятельности. Он показывает, как срабатывает миф о том, что творчество — обязательно новообразование, создание только нового, не повторяющегося. Талицкая церковь – всего лишь копия Владимирских храмов и архитектурной ценности не представляет, поскольку «ничего но­вого для своего времени, каких-то неожиданных решений или поиска та­ковых автор не выказал». Но ведь «красоты-то не убавилось!». Критерий новизны для отделения творческого от нетвор­ческого не устраивает Шукшина. В творчестве важна и значима не новизна сама по себе, а красота.

Восхищение творчеством и его идеализация приводят к тому, что разделение творчества на подлинное и фальшивое у Шукшина несколько прямолинейно, портреты и характеры «людей творческих» часто выходят у него слишком «идеальными», ровными, непротиворечивыми. Творчество исключает все «низменные» мотивы; произведение искусства не может быть создано по заказу или по нужной схеме. Такое жесткое решение напоминает традиции русских сказок, где «хороший» герой имеет только «положительные» качества (к которым причисляются также бесхитростность, простота и пр.) и не может иметь никаких «отрицательных».

Лишь в последних произведениях Шукшина (1973-1974 гг.) намечаются изменения взглядов на творчество, отношение автора к «творческим героям» и самому творчеству становится более напряженным, драматичным и далеко не таким однозначным, как ранее. Все очевиднее проявляются присущие творчеству изменчивость, противоречивость, неоднозначность. Не только в «творческих поддел­ках», но и в настоящем творчестве всегда присутствуют «мифы» и шаблоны. Шукшин рассказывает о том, как срабатывали «творческие штампы» в его рассказах и фильмах («Если бы знать...»), иронизирует над своими «творческими героями», зараженными мифом уникальности и исключительности. Творческий герой Шукшина обретает амбивалентную полноту, объединяющую жестокость и милосердие, тщеславие и самоотречение, страсть и рассудочность.