Скачать 40.07 Кбайт
Мысли к истолкованию природы
Дальше этого идти некуда. Их труды будут жить в веках, как и египетские пирамиды, громады которых, испещренные иероглифами, вызывают у нас потрясающее представление о могуществе и силе людей, их воздвигших.
V. Когда рождается новая наука, все умы обращаются в ее сторону; причиной этого являются исключительное уважение общества к изобретателям, желание самому узнать вещь, вызывающую много шума, надежда прославиться благодаря какому-нибудь открытию, тщеславное стремление приобщиться к сонму знаменитых людей. Новая наука мгновенно получает поддержку у бесчисленного множества самых разных лиц. Это либо светские люди, которых угнетает собственная праздность, либо перебежчики, воображающие, что они составят себе имя благодаря модной науке,— ради нее они бросают другие науки, в которых тщетно искали для себя источник славы; одни делают себе из новой науки профессию, других влечет к ней склонность. Благодаря таким объединенным усилиям наука довольно быстро доходит до пределов своего развития. Но по мере того как ее пределы расширяются, престиж ее снижается. Уважение продолжают оказывать лишь тем, кто выделяется значительным превосходством. Тогда толпа рассеивается, движение в страну, где удача стала редкой и труднодостижимой, прекращается. В науке остаются только наемники, которым она доставляет пропитание, и небольшое количество одаренных людей, которых она продолжает прославлять долгое время спустя после того, как чары рассеялись и стала очевидной бесполезность их трудов. Такие труды всегда рассматриваются как подвиг, делающий честь человечеству. Вот вкратце история геометрии и всех наук, которые перестали научать или вызывать интерес. Я не делаю исключения даже для естественной истории.
VI. Сопоставим бесконечное множество явлений природы с границами нашего ума и со слабостью наших органов,— можно ли ожидать от наших медленно продвигающихся трудов, часто и надолго прерывающихся, учитывая притом, что творческие умы так редки,— можно ли ожидать от них чего-либо иного, кроме отдельных разрозненных звеньев великой цепи, связывающей все вещи?.. Если бы даже экспериментальная философия развивалась многие века, то собранные ею материалы, количество которых в конце концов превзошло бы все возможности комбинирования, нельзя было бы в точности перечислить. Сколько понадобилось бы томов, чтобы охватить одну только терминологию, с помощью которой мы обозначили бы различные группы явлений, если бы явления были известны? Когда философский язык будет всеохватывающим? А если бы он достиг полноты, кто из людей смог бы его усвоить? Если бы Вечное начало, желая показать свое всемогущество не только с помощью чудес природы, но и еще более наглядно, снизошло до того, чтобы запечатлеть универсальный механизм на листах, исписанных его собственной рукой, была ли бы эта великая книга более понятной для нас, чем сама вселенная? Сколько страниц в этой книге понял бы философ, который, употребив все силы своего ума, не был бы уверен даже в том, что охватил все следствия, вытекающие из определения отношения сферы к цилиндру, данного древним геометром? Эти листы послужили бы хорошим мерилом нашего ума и еще лучшей сатирой на наше тщеславие. Мы могли бы сказать: Ферма дочитал до такой-то страницы, Архимед продвинулся на несколько страниц дальше. Итак, какова же наша цель? Создание труда, который не может быть когда-либо осуществлен и который превосходил бы человеческий разум, если бы был завершен. Не оказываемся ли мы более безрассудными, чем первые обитатели Сеннаарской долины? Нам известно бесконечное расстояние между землей и небом, и мы все еще воздвигаем башню. Но можно ли предполагать, что придет такое время, когда наше потерявшее надежду тщеславие бросит эту работу? Насколько вероятно, что, тесно и плохо устроившись здесь, на земле, тщеславие не будет упорствовать в сооружении необитаемого дворца по ту сторону атмосферы? И если оно будет упорствовать, то не остановит ли его смешение языков, которое уже сейчас весьма ощутимо и является большой помехой для естественной истории. Впрочем, все определяется полезностью. Именно полезность через несколько веков определит границы экспериментальной физики, подобно тому как это происходит сейчас с геометрией. Я отпускаю века на экспериментальное исследование природы, потому что сфера полезности у него гораздо шире, чем у любой абстрактной науки; экспериментальная физика, бесспорно, составляет основу наших подлинных знаний.
VII. Если рассматривать вещи лишь как наличные в нашем уме, то они суть наши мнения; это — понятия, которые могут быть истинными или ложными, соответствующими или противоречащими (вещам). Они подтверждаются только тогда, когда оказываются связанными с внешними вещами. Эта связь устанавливается или непрерывной цепью опытов, или непрерывной цепью рассуждений, основывающейся, с одной стороны, на наблюдениях, с другой стороны, на опыте, или цепью опытов, там и сям включенных в рассуждения, подобно гирькам на нитке, подвешенной за оба конца. Без этих гирек нитка стала бы игрушкой малейших колебаний воздуха.
VIII. Понятия, не имеющие никакого основания в природе, можно сравнить с северными лесами, где деревья не имеют корней.
V. Когда рождается новая наука, все умы обращаются в ее сторону; причиной этого являются исключительное уважение общества к изобретателям, желание самому узнать вещь, вызывающую много шума, надежда прославиться благодаря какому-нибудь открытию, тщеславное стремление приобщиться к сонму знаменитых людей. Новая наука мгновенно получает поддержку у бесчисленного множества самых разных лиц. Это либо светские люди, которых угнетает собственная праздность, либо перебежчики, воображающие, что они составят себе имя благодаря модной науке,— ради нее они бросают другие науки, в которых тщетно искали для себя источник славы; одни делают себе из новой науки профессию, других влечет к ней склонность. Благодаря таким объединенным усилиям наука довольно быстро доходит до пределов своего развития. Но по мере того как ее пределы расширяются, престиж ее снижается. Уважение продолжают оказывать лишь тем, кто выделяется значительным превосходством. Тогда толпа рассеивается, движение в страну, где удача стала редкой и труднодостижимой, прекращается. В науке остаются только наемники, которым она доставляет пропитание, и небольшое количество одаренных людей, которых она продолжает прославлять долгое время спустя после того, как чары рассеялись и стала очевидной бесполезность их трудов. Такие труды всегда рассматриваются как подвиг, делающий честь человечеству. Вот вкратце история геометрии и всех наук, которые перестали научать или вызывать интерес. Я не делаю исключения даже для естественной истории.
VI. Сопоставим бесконечное множество явлений природы с границами нашего ума и со слабостью наших органов,— можно ли ожидать от наших медленно продвигающихся трудов, часто и надолго прерывающихся, учитывая притом, что творческие умы так редки,— можно ли ожидать от них чего-либо иного, кроме отдельных разрозненных звеньев великой цепи, связывающей все вещи?.. Если бы даже экспериментальная философия развивалась многие века, то собранные ею материалы, количество которых в конце концов превзошло бы все возможности комбинирования, нельзя было бы в точности перечислить. Сколько понадобилось бы томов, чтобы охватить одну только терминологию, с помощью которой мы обозначили бы различные группы явлений, если бы явления были известны? Когда философский язык будет всеохватывающим? А если бы он достиг полноты, кто из людей смог бы его усвоить? Если бы Вечное начало, желая показать свое всемогущество не только с помощью чудес природы, но и еще более наглядно, снизошло до того, чтобы запечатлеть универсальный механизм на листах, исписанных его собственной рукой, была ли бы эта великая книга более понятной для нас, чем сама вселенная? Сколько страниц в этой книге понял бы философ, который, употребив все силы своего ума, не был бы уверен даже в том, что охватил все следствия, вытекающие из определения отношения сферы к цилиндру, данного древним геометром? Эти листы послужили бы хорошим мерилом нашего ума и еще лучшей сатирой на наше тщеславие. Мы могли бы сказать: Ферма дочитал до такой-то страницы, Архимед продвинулся на несколько страниц дальше. Итак, какова же наша цель? Создание труда, который не может быть когда-либо осуществлен и который превосходил бы человеческий разум, если бы был завершен. Не оказываемся ли мы более безрассудными, чем первые обитатели Сеннаарской долины? Нам известно бесконечное расстояние между землей и небом, и мы все еще воздвигаем башню. Но можно ли предполагать, что придет такое время, когда наше потерявшее надежду тщеславие бросит эту работу? Насколько вероятно, что, тесно и плохо устроившись здесь, на земле, тщеславие не будет упорствовать в сооружении необитаемого дворца по ту сторону атмосферы? И если оно будет упорствовать, то не остановит ли его смешение языков, которое уже сейчас весьма ощутимо и является большой помехой для естественной истории. Впрочем, все определяется полезностью. Именно полезность через несколько веков определит границы экспериментальной физики, подобно тому как это происходит сейчас с геометрией. Я отпускаю века на экспериментальное исследование природы, потому что сфера полезности у него гораздо шире, чем у любой абстрактной науки; экспериментальная физика, бесспорно, составляет основу наших подлинных знаний.
VII. Если рассматривать вещи лишь как наличные в нашем уме, то они суть наши мнения; это — понятия, которые могут быть истинными или ложными, соответствующими или противоречащими (вещам). Они подтверждаются только тогда, когда оказываются связанными с внешними вещами. Эта связь устанавливается или непрерывной цепью опытов, или непрерывной цепью рассуждений, основывающейся, с одной стороны, на наблюдениях, с другой стороны, на опыте, или цепью опытов, там и сям включенных в рассуждения, подобно гирькам на нитке, подвешенной за оба конца. Без этих гирек нитка стала бы игрушкой малейших колебаний воздуха.
VIII. Понятия, не имеющие никакого основания в природе, можно сравнить с северными лесами, где деревья не имеют корней.
|
|