Скачать 25.58 Кбайт
Фридрих Ницше
"Огонь принес Я на землю, Я - меч и разделение". "Подтолкни падающего", - мог бы сказать и тот и другой одинаково и по-разному оформить. Но смысл их не в форме, а в гипнозе переживаний, подстилающих форму.
Оба соединили кровь с вином, тяжесть с легкостью, его с полетом. "Бремя Мое легко", - заповедал Один. Заратустра, учитель легких танцев, приглашает нас вырастить кручи, чтобы образовались бездны, над которыми можно было бы танцевать. Но отсюда - бремя поднятия на кручи, отсюда - муки рождения легкости. "Создавать - это является все легким освобождением", но "для того чтобы созидающий сам стал ребенком, снова родившимся, для этого он должен спуститься, стать также роженицей и желать болей роженицы". Вот какая легкость - легкость Заратустры: анестезия пробитых гвоздями ладоней - полет головокружительного страдания. Это головокружение в тяжести самоуглубления выразилось у Христа в том, что он ощутил в себе Бога: "Отец во Мне". Но Бог христиан - начало и конец всего. "Не смотрите, откуда вы пришли", - восклицает Ницше; поэтому восстает он на начало всего - старого Бога: преследует его и в его попытках загородить будущее. Но для самого Ницше конец это - сверхчеловек, "сверхчеловек, а не Отец во мне", мог бы он воскликнуть и согласиться: "И я в нем". "Красота сверхчеловека спустилась на меня, как тень. Ах, братья мои! Какое мне дело до богов". Бог умер для Ницше, старый Бог с длинной седой бородой не существует: его убил "сквернейший" человек (как знать, не Вагнер ли, заставивший Вотана проделать тьму неблаговидных проступков?). Старый Бог превратился для Ницше в того ребенка, которого собирается родить его душа. Но Христос, принявший в душу Отца, не превратил ли Он Отца еще и в своего ребенка - духа благодати, исходящего от Отца, Которого Он послал к нам. Себя называет Христос источником благодати, т. е. тем, кто дарит. "Но я тот, кто дарит, - воскликнул и Заратустра, - и чужестранец, и бедняк могут срывать плод с моего дерева".
Один как бы заклинает нас: "Оставайтесь верными небу". - "Оставайтесь верными земле", - заклинает другой и называет душу, это испарение тела, "лазурным колоколом неба". Когда говорит: "Оставайтесь верными земле", не договаривает "и небу". Когда Христос учит верности небу, Он вдруг останавливается, как бы не договаривает, вздыхает: "Многое имел бы Я вам сказать, но не поймете, а вот пошлю вам Духа Утешителя; Он наставит вас на всякую истину". И восхищенное духом христианство создает образ, к недосказанному вздоху Христа: град новый, Иерусалим, спускающийся с неба на землю. "Оставайтесь верными небу"... - "и земле", - утаил во вздохе Христос. "Новой земле", да "новой", - соглашается и Ницше; и оба говорят о мече и разделении.
Оба вкусили вина невыразимых восторгов и крови распятия крестного. Один учил о Себе, что Он - "Сын Божий и человеческий", другой учил о смене душ наших, превращенных Цирцеей прошлого в верблюдов, - о ребенке. Путь освобождения нашего назвал он превращением верблюда (носителя старых скрижалей) в льва, и льва (т. е. сокрушителя скрижалей) в ребенка, которого полюбил Христос: "Если не будете, как дети, не войдете в Царство Небесное"... "и земное", - не договаривает Он, но договаривает Откровение Иоанна. На острове детей зовет нас с собой Заратустра, омытый лазурью - чего? лазурью моря, лазурью неба, лазурью души? Не все ли равно, потому что земля, душа, небо - все это "мост и стремление к дальнему" - все это одно, как было одно для Христа "Он и Отец". Тут символика Евангелия, если разбить на ней кору мертвого догматизма, крепко срастается с символикой Ницше, совпадая в сокровенной субстанции творческих образов. И то, что утверждается этими символами под глубиной богоборчества, возносит нас на единственный путь, роковой и страшный. "Будете, как боги", - искушал Змей. "Неизвестно, что будем, - вздыхает в священном ужасе св. Иоанн, - знаем, что будем подобны Ему". "Вы - боги", - объявляет нам Ницше и сходит с ума. "Я - бог", - восклицает Кириллов у Достоевского и застреливается. А мы стоим перед роковой, подступающей к сердцу тайной. И она смеется нам в душе, улыбается так грустно, красными полыхает на западе зорями. И там, на горизонте, стоят они, оба царя, оба - мученика, в багрянице и в тернии, - Христос и Ницше: ведут тихий свой разговор.
Отрицая "землю", Христос называет нас "сынами чертога брачного" и идет пировать с мытарями в Кану Галилейскую; и далее: сулит нам воскресение в теле. Отрицая небо, Ницше низводит его на землю. Утверждая небо, Христос возвещает нам, что его, как и землю, истребит огонь. Утверждая землю, вырывает землю Ницше у нас из-под ног. Мы стоим на черте, отделяющей старую землю с ее небом, людьми и богами от... от чего? Этого не сказал Ницше. Расхохотался и замолчал. Говорят, накануне рокового дня своей болезни Ницше много и исступленно смеялся, лег спать, и... Ницше, перестал быть Ницше.
Куда унес он это дикое веселье, куда голубую свою унес он нежность? Он оставил нас перед загадкой, предвестием.
Оба соединили кровь с вином, тяжесть с легкостью, его с полетом. "Бремя Мое легко", - заповедал Один. Заратустра, учитель легких танцев, приглашает нас вырастить кручи, чтобы образовались бездны, над которыми можно было бы танцевать. Но отсюда - бремя поднятия на кручи, отсюда - муки рождения легкости. "Создавать - это является все легким освобождением", но "для того чтобы созидающий сам стал ребенком, снова родившимся, для этого он должен спуститься, стать также роженицей и желать болей роженицы". Вот какая легкость - легкость Заратустры: анестезия пробитых гвоздями ладоней - полет головокружительного страдания. Это головокружение в тяжести самоуглубления выразилось у Христа в том, что он ощутил в себе Бога: "Отец во Мне". Но Бог христиан - начало и конец всего. "Не смотрите, откуда вы пришли", - восклицает Ницше; поэтому восстает он на начало всего - старого Бога: преследует его и в его попытках загородить будущее. Но для самого Ницше конец это - сверхчеловек, "сверхчеловек, а не Отец во мне", мог бы он воскликнуть и согласиться: "И я в нем". "Красота сверхчеловека спустилась на меня, как тень. Ах, братья мои! Какое мне дело до богов". Бог умер для Ницше, старый Бог с длинной седой бородой не существует: его убил "сквернейший" человек (как знать, не Вагнер ли, заставивший Вотана проделать тьму неблаговидных проступков?). Старый Бог превратился для Ницше в того ребенка, которого собирается родить его душа. Но Христос, принявший в душу Отца, не превратил ли Он Отца еще и в своего ребенка - духа благодати, исходящего от Отца, Которого Он послал к нам. Себя называет Христос источником благодати, т. е. тем, кто дарит. "Но я тот, кто дарит, - воскликнул и Заратустра, - и чужестранец, и бедняк могут срывать плод с моего дерева".
Один как бы заклинает нас: "Оставайтесь верными небу". - "Оставайтесь верными земле", - заклинает другой и называет душу, это испарение тела, "лазурным колоколом неба". Когда говорит: "Оставайтесь верными земле", не договаривает "и небу". Когда Христос учит верности небу, Он вдруг останавливается, как бы не договаривает, вздыхает: "Многое имел бы Я вам сказать, но не поймете, а вот пошлю вам Духа Утешителя; Он наставит вас на всякую истину". И восхищенное духом христианство создает образ, к недосказанному вздоху Христа: град новый, Иерусалим, спускающийся с неба на землю. "Оставайтесь верными небу"... - "и земле", - утаил во вздохе Христос. "Новой земле", да "новой", - соглашается и Ницше; и оба говорят о мече и разделении.
Оба вкусили вина невыразимых восторгов и крови распятия крестного. Один учил о Себе, что Он - "Сын Божий и человеческий", другой учил о смене душ наших, превращенных Цирцеей прошлого в верблюдов, - о ребенке. Путь освобождения нашего назвал он превращением верблюда (носителя старых скрижалей) в льва, и льва (т. е. сокрушителя скрижалей) в ребенка, которого полюбил Христос: "Если не будете, как дети, не войдете в Царство Небесное"... "и земное", - не договаривает Он, но договаривает Откровение Иоанна. На острове детей зовет нас с собой Заратустра, омытый лазурью - чего? лазурью моря, лазурью неба, лазурью души? Не все ли равно, потому что земля, душа, небо - все это "мост и стремление к дальнему" - все это одно, как было одно для Христа "Он и Отец". Тут символика Евангелия, если разбить на ней кору мертвого догматизма, крепко срастается с символикой Ницше, совпадая в сокровенной субстанции творческих образов. И то, что утверждается этими символами под глубиной богоборчества, возносит нас на единственный путь, роковой и страшный. "Будете, как боги", - искушал Змей. "Неизвестно, что будем, - вздыхает в священном ужасе св. Иоанн, - знаем, что будем подобны Ему". "Вы - боги", - объявляет нам Ницше и сходит с ума. "Я - бог", - восклицает Кириллов у Достоевского и застреливается. А мы стоим перед роковой, подступающей к сердцу тайной. И она смеется нам в душе, улыбается так грустно, красными полыхает на западе зорями. И там, на горизонте, стоят они, оба царя, оба - мученика, в багрянице и в тернии, - Христос и Ницше: ведут тихий свой разговор.
Отрицая "землю", Христос называет нас "сынами чертога брачного" и идет пировать с мытарями в Кану Галилейскую; и далее: сулит нам воскресение в теле. Отрицая небо, Ницше низводит его на землю. Утверждая небо, Христос возвещает нам, что его, как и землю, истребит огонь. Утверждая землю, вырывает землю Ницше у нас из-под ног. Мы стоим на черте, отделяющей старую землю с ее небом, людьми и богами от... от чего? Этого не сказал Ницше. Расхохотался и замолчал. Говорят, накануне рокового дня своей болезни Ницше много и исступленно смеялся, лег спать, и... Ницше, перестал быть Ницше.
Куда унес он это дикое веселье, куда голубую свою унес он нежность? Он оставил нас перед загадкой, предвестием.
|
|