Скачать 25.58 Кбайт
Фридрих Ницше
В истории развития человечества увидел он две силы: силу динамики и статики. Жизненный ритм личности отображается в музыке. Музыка взрывает в нас новые силы, но чрезмерный взрыв может разорвать и нас. И вот является миф - этот предохранительный клапан, закрывающий от нас музыкальную сущность жизни. Смена ритма мифическим образом, построенным и предопределенным ритмом, в истории человечества отображается по Ницше борьбой духа Диониса с Аполлоном. В трагедии образ налагается на ритм. Тут - своего рода приложение алгебры (ритма) к геометрии (мифу). Но образ в трагедии расчленяется: получается система образов, определяемая коллизией.
Образ, принявший в себя ритм, начинает питаться ритмом - размножается; образуется история развития образов. История развития образов - история развития религиозных культов; законы этого развития - законы развития религии; нормы развития впоследствии образуют религиозные догматы; приспособленные к познанию, эти догматы становятся идеями. Когда же идея становится центром общественной кристаллизации, она превращается в идею морали. Итак: творческий образ паразитирует на ритме; познание - на образе, мораль - на познании. У жизненного ритма разводится много паразитов - и он хиреет, а с ним хиреет и личность. Возвращая личность к ее музыкальному корню, Ницше опрокидывает религию, философию и мораль. Ницше верно поставил вопрос; но, решая его при помощи Вагнера, оказавшегося обманщиком, он в сущности возрождал не героя, а актера, не жизнь, а сцену. Спохватившись, Ницше указывает на три поправки к своей эстетике: 1) чтобы театр не господствовал над искусством, 2) чтобы актер не возвращал художника, 3) чтобы музыка не обращалась в искусство лгать.
И мы, поклонники "декадента", и только "декадента" Ницше, просмотревшие его призыв к здоровью, поступаем как раз наоборот: 1) превращаем театр в храм революцией на сцене: взрыв бутафорских огней, 2) падаем ниц пред режиссером, 3) раздираем себе уши лживой музыкой, хорошо еще, если Вагнером или Скрябиным (в чуме есть своя красота); нет, - мы раздираем уши Регерами, Штраусами, Дебюсси, способными симфонию превратить в кавалерийский марш. Уши наши достаточно разорваны: кто-то их еще разорвет?
Операционным ножом, случайно подобранным на пути, - биологией, отсекает Ницше себя от себя самого, связанного с передовыми дегенерантами своего времени - Шопенгауэром и Вагнером, - и создает "Заратустру". Здесь остается непонятым в наши дни. А из Ницше, декадента, вагнерианца и тайного пессимиста - партнера Шопенгауэра по игре на флейте, вырождающаяся буржуазия всех стран создала себе божка. Мило разделяет он с Вагнером тронное седалище. Воображаю себе тут гримасу живого Ницше. Все это относимо к рубрике: "Сквернейший человек в роли Симеона Богоприимца".
Три признака характеризуют для Ницше декадентство: ложная возвышенность, выдуманность и наивничанье. "Будем блуждать над облаками, будем бороться с бесконечным, окружим себя великими символами", - смеется он, и добавляет: Bumbum!.. И мы боремся с бесконечным, в спокойном кресле концертного зала; добрые простые, но смышленые люди в наши дни заявляют нам, что они идут "к последнему кощунству" (вчера они пописывали в газетах); и на них разевают рты девицы a la Боттичелли (вчера мирно забавлявшиеся танцами) - сплошное "bumbum"! Вместо того чтобы понять проклятие Ницше, точно предвидевшего за 25 лет степень нашей изломанности, мы, с хитрой улыбкой, почтительно выслушиваем проклятие: "великому человеку-де свойственны преувеличения!"...
Так-таки усаживаем Ницше рядом с Вагнером.
"Bumbum" - вот что мы сделали с Ницше.
Поэтом называем мы Ницше. "Только глупец; только поэт" - язвит Заратустру один волшебник. Мы даже способны взвалить на плечи плоскую доску - систему Фридриха Ницше, - чтобы нести ее... в археологический шкаф культуры, в виде священной реликвии. Так спокойнее: а то бревно имеет способность бить по голове: теория Ницше оказывается практикой; вот чего мы боимся, запирая бревно на замок.
Ницше не перечисляет методологий, говоря о личности: перечислять, когда пришло время действовать, - значит писать вилами по воде. "Идем, идем! - раздается возглас в "Заратустре". - Пора, крайняя пора".
"Пора, поздно: пора, - соглашаемся и мы, - пора... спать". Гасим свечу, завертываясь теплыми догматами.
Ницше не боролся с догматами в академическом споре: на войне, как на войне - он их обламывал. Только на завоеванной позиции поднимал забрало воина: тут он не доказывает; он говорит нам без слов, улыбается...
"О душа моя, теперь нет души, которая была бы любвеобильнее тебя... Кто мог бы смотреть на твою улыбку и удержаться от слез". "Не говори больше, выздоравливающий, - иди к розам, к пчелам, к стаям голубей!" Кто это говорит: Христос? Нет, Ницше.
И мы умолкнем: не будем говорить об учении Фр. Ницше. Где оно? Ведь здесь и сам он молчит: он улыбается, зовет; не доказывает - показывает: тут Ницше эзотерик, зовущий нас на оккультный путь; тут его "йога", его практика; он встречает нас громом и молнией; но и входящих в храм Деметры в ночь Эпоптии тоже встречал гром; этот гром - гром очистительный.
Образ, принявший в себя ритм, начинает питаться ритмом - размножается; образуется история развития образов. История развития образов - история развития религиозных культов; законы этого развития - законы развития религии; нормы развития впоследствии образуют религиозные догматы; приспособленные к познанию, эти догматы становятся идеями. Когда же идея становится центром общественной кристаллизации, она превращается в идею морали. Итак: творческий образ паразитирует на ритме; познание - на образе, мораль - на познании. У жизненного ритма разводится много паразитов - и он хиреет, а с ним хиреет и личность. Возвращая личность к ее музыкальному корню, Ницше опрокидывает религию, философию и мораль. Ницше верно поставил вопрос; но, решая его при помощи Вагнера, оказавшегося обманщиком, он в сущности возрождал не героя, а актера, не жизнь, а сцену. Спохватившись, Ницше указывает на три поправки к своей эстетике: 1) чтобы театр не господствовал над искусством, 2) чтобы актер не возвращал художника, 3) чтобы музыка не обращалась в искусство лгать.
И мы, поклонники "декадента", и только "декадента" Ницше, просмотревшие его призыв к здоровью, поступаем как раз наоборот: 1) превращаем театр в храм революцией на сцене: взрыв бутафорских огней, 2) падаем ниц пред режиссером, 3) раздираем себе уши лживой музыкой, хорошо еще, если Вагнером или Скрябиным (в чуме есть своя красота); нет, - мы раздираем уши Регерами, Штраусами, Дебюсси, способными симфонию превратить в кавалерийский марш. Уши наши достаточно разорваны: кто-то их еще разорвет?
Операционным ножом, случайно подобранным на пути, - биологией, отсекает Ницше себя от себя самого, связанного с передовыми дегенерантами своего времени - Шопенгауэром и Вагнером, - и создает "Заратустру". Здесь остается непонятым в наши дни. А из Ницше, декадента, вагнерианца и тайного пессимиста - партнера Шопенгауэра по игре на флейте, вырождающаяся буржуазия всех стран создала себе божка. Мило разделяет он с Вагнером тронное седалище. Воображаю себе тут гримасу живого Ницше. Все это относимо к рубрике: "Сквернейший человек в роли Симеона Богоприимца".
Три признака характеризуют для Ницше декадентство: ложная возвышенность, выдуманность и наивничанье. "Будем блуждать над облаками, будем бороться с бесконечным, окружим себя великими символами", - смеется он, и добавляет: Bumbum!.. И мы боремся с бесконечным, в спокойном кресле концертного зала; добрые простые, но смышленые люди в наши дни заявляют нам, что они идут "к последнему кощунству" (вчера они пописывали в газетах); и на них разевают рты девицы a la Боттичелли (вчера мирно забавлявшиеся танцами) - сплошное "bumbum"! Вместо того чтобы понять проклятие Ницше, точно предвидевшего за 25 лет степень нашей изломанности, мы, с хитрой улыбкой, почтительно выслушиваем проклятие: "великому человеку-де свойственны преувеличения!"...
Так-таки усаживаем Ницше рядом с Вагнером.
"Bumbum" - вот что мы сделали с Ницше.
Поэтом называем мы Ницше. "Только глупец; только поэт" - язвит Заратустру один волшебник. Мы даже способны взвалить на плечи плоскую доску - систему Фридриха Ницше, - чтобы нести ее... в археологический шкаф культуры, в виде священной реликвии. Так спокойнее: а то бревно имеет способность бить по голове: теория Ницше оказывается практикой; вот чего мы боимся, запирая бревно на замок.
Ницше не перечисляет методологий, говоря о личности: перечислять, когда пришло время действовать, - значит писать вилами по воде. "Идем, идем! - раздается возглас в "Заратустре". - Пора, крайняя пора".
"Пора, поздно: пора, - соглашаемся и мы, - пора... спать". Гасим свечу, завертываясь теплыми догматами.
Ницше не боролся с догматами в академическом споре: на войне, как на войне - он их обламывал. Только на завоеванной позиции поднимал забрало воина: тут он не доказывает; он говорит нам без слов, улыбается...
"О душа моя, теперь нет души, которая была бы любвеобильнее тебя... Кто мог бы смотреть на твою улыбку и удержаться от слез". "Не говори больше, выздоравливающий, - иди к розам, к пчелам, к стаям голубей!" Кто это говорит: Христос? Нет, Ницше.
И мы умолкнем: не будем говорить об учении Фр. Ницше. Где оно? Ведь здесь и сам он молчит: он улыбается, зовет; не доказывает - показывает: тут Ницше эзотерик, зовущий нас на оккультный путь; тут его "йога", его практика; он встречает нас громом и молнией; но и входящих в храм Деметры в ночь Эпоптии тоже встречал гром; этот гром - гром очистительный.
|
|