Скачать 76.22 Кбайт
Падение
Что за
важность духовное падение, если таким способом можно
господствовать над миром? Я открыл в своей душе сладостные мечты
стать угнетателем.
И по крайней мере мне тогда стало ясно, что я стою на
стороне преступников, на стороне обвиняемых, поскольку их
преступления не причинили мне ущерба. Их виновность воспламе-
[298]
няла мое красноречие, потому что я не был их жертвой. А если б
они угрожали мне, я не только стал бы их судьей, но даже больше
- я готов был стать гневливым владыкой, объявить их вне закона и
подвергнуть их избиению, пыткам, поставить их на колени. При
таких желаниях, дорогой соотечественник, довольно трудно
сохранить веру в свое призвание служить правосудию, защищать
вдов и сирот.
Дождь-то все усиливается, значит, времени у нас достаточно,
и я, пожалуй, дерзну поведать вам о новом открытии, сделанном
мною вслед за этим, когда я порылся в своей памяти. Разрешите?
Присядемте на скамью под навесом. Уже сколько столетий
голландцы, покуривая трубку, созерцают здесь одну и ту же
картину: смотрят, как дождь поливает канал. Я собираюсь
рассказать вам довольно сложную историю. На этот раз речь пойдет
о женщине. Во-первых, надо отметить, что я всегда имел успех у
женщин, даже без больших стараний с моей стороны. Не хочу
сказать, что я давал им счастье или они делали меня счастливым.
Нет, просто я имел успех. Почти всегда, когда мне этого
хотелось, я добивался своего. Женщины находили меня обаятельным,
представьте себе! Вы знаете, что такое обаяние? Умение
почувствовать, как тебе говорят "да", хотя ты ни о чем не
спрашивал. Так и было у меня когда-то. Вас это изумляет? Правда?
Да вы не отрицайте. При моей теперешней физиономии ваше
удивление вполне естественно. Увы, с возрастом каждый
приобретает тот облик, какого заслуживает. А уж мой-то... Ну да
все равно! Факт остается фактом: в свое время меня находили
обаятельным и я пользовался успехом.
Я не строил никаких стратегических расчетов, я увлекался
искренне или почти искренне. Мое отношение к женщинам было
совершенно естественным, непринужденным, легким, как говорится.
Я не прибегал к хитрости - разве только к той, явной, упорной,
которую женщины считают честью для себя. Я их любил - по
общепринятому выражению, то есть никогда не любил ни одну. Я
всегда находил презрение к женщинам вульгарным, глупым и почти
всех женщин, которых знал, считал лучше себя. Однако, хоть я и
ставил их высоко, я чаще пользовался их услугами, чем служил им.
Как тут разобраться?
Конечно, истинная любовь - исключение, встречается она два-
три раза в столетие. А в большинстве случаев любовь - порождение
тщеславия или скуки. Что касается меня, то я, во всяком случае,
не был героем "Португальской монахини". У меня совсем не
черствое сердце, наоборот, сердце, полное нежности, и я легко
плачу. Только мои душевные порывы и чувство умиленности бывают
обращены на меня самого. В конце концов нельзя сказать, что я
никогда не любил. Нет, одну неизменную любовь питал я в своей
жизни - предметом ее был я сам. Если посмотреть с этой точки
зрения, то после неизбежных трудностей, естественных в юном
возрасте, я быстро понял суть дела: чувственность, и только
чувственность, воцарилась в моей любовной жизни. Я искал только
наслаждений и побед. Кстати сказать, мне тут помогала моя
комплекция: природа была щедра ко мне. Я этим немало гордился и
sf не могу сказать, чему я больше
[299]
радовался - наслаждениям или своему престижу. Ну вот, вы,
наверно, скажете, что я опять хвастаюсь. Пусть это хвастовство,
но гордиться мне тут нечем, хоть все это истинная правда.
Во всяком случае, чувственность (если уж говорить только о
ней) была во мне так сильна, что ради десятиминутного любовного
приключения я отрекся бы от отца и матери, хоть потом и горько
сожалел бы об этом. Да что я говорю! Главная-то прелесть и была
в мимолетности, в том, что роман не затягивался и не имел
последствий. У меня, разумеется, были нравственные принципы,
например: жена друга священна. Но весьма искренне и простодушно
я за несколько дней до решающего события лишал своей дружбы
обманутого мужа. Чувственность. А может быть, не следует это так
называть? В чувственности самой по себе нет ничего
отталкивающего. Будем снисходительны и лучше уж назовем
уродством прирожденную неспособность видеть в любви что-либо
иное, кроме некоего акта. Уродство это было для меня удобным. В
сочетании с моей способностью оно обеспечивало мне свободу. А
кроме того, сообщая мне выражение гордой отчужденности и
бесспорной независимости, оно давало мне шансы на новые победы.
Я не отличался романтичностью, но был героем многих романов.
Право, у наших возлюбленных есть кое-что общее с Бонапартом: они
всегда думают одержать победу там, где все терпели поражение.
В отношениях с женщинами я, впрочем, искал не только
удовлетворения своей чувственности - это была для меня также
игра.
важность духовное падение, если таким способом можно
господствовать над миром? Я открыл в своей душе сладостные мечты
стать угнетателем.
И по крайней мере мне тогда стало ясно, что я стою на
стороне преступников, на стороне обвиняемых, поскольку их
преступления не причинили мне ущерба. Их виновность воспламе-
[298]
няла мое красноречие, потому что я не был их жертвой. А если б
они угрожали мне, я не только стал бы их судьей, но даже больше
- я готов был стать гневливым владыкой, объявить их вне закона и
подвергнуть их избиению, пыткам, поставить их на колени. При
таких желаниях, дорогой соотечественник, довольно трудно
сохранить веру в свое призвание служить правосудию, защищать
вдов и сирот.
Дождь-то все усиливается, значит, времени у нас достаточно,
и я, пожалуй, дерзну поведать вам о новом открытии, сделанном
мною вслед за этим, когда я порылся в своей памяти. Разрешите?
Присядемте на скамью под навесом. Уже сколько столетий
голландцы, покуривая трубку, созерцают здесь одну и ту же
картину: смотрят, как дождь поливает канал. Я собираюсь
рассказать вам довольно сложную историю. На этот раз речь пойдет
о женщине. Во-первых, надо отметить, что я всегда имел успех у
женщин, даже без больших стараний с моей стороны. Не хочу
сказать, что я давал им счастье или они делали меня счастливым.
Нет, просто я имел успех. Почти всегда, когда мне этого
хотелось, я добивался своего. Женщины находили меня обаятельным,
представьте себе! Вы знаете, что такое обаяние? Умение
почувствовать, как тебе говорят "да", хотя ты ни о чем не
спрашивал. Так и было у меня когда-то. Вас это изумляет? Правда?
Да вы не отрицайте. При моей теперешней физиономии ваше
удивление вполне естественно. Увы, с возрастом каждый
приобретает тот облик, какого заслуживает. А уж мой-то... Ну да
все равно! Факт остается фактом: в свое время меня находили
обаятельным и я пользовался успехом.
Я не строил никаких стратегических расчетов, я увлекался
искренне или почти искренне. Мое отношение к женщинам было
совершенно естественным, непринужденным, легким, как говорится.
Я не прибегал к хитрости - разве только к той, явной, упорной,
которую женщины считают честью для себя. Я их любил - по
общепринятому выражению, то есть никогда не любил ни одну. Я
всегда находил презрение к женщинам вульгарным, глупым и почти
всех женщин, которых знал, считал лучше себя. Однако, хоть я и
ставил их высоко, я чаще пользовался их услугами, чем служил им.
Как тут разобраться?
Конечно, истинная любовь - исключение, встречается она два-
три раза в столетие. А в большинстве случаев любовь - порождение
тщеславия или скуки. Что касается меня, то я, во всяком случае,
не был героем "Португальской монахини". У меня совсем не
черствое сердце, наоборот, сердце, полное нежности, и я легко
плачу. Только мои душевные порывы и чувство умиленности бывают
обращены на меня самого. В конце концов нельзя сказать, что я
никогда не любил. Нет, одну неизменную любовь питал я в своей
жизни - предметом ее был я сам. Если посмотреть с этой точки
зрения, то после неизбежных трудностей, естественных в юном
возрасте, я быстро понял суть дела: чувственность, и только
чувственность, воцарилась в моей любовной жизни. Я искал только
наслаждений и побед. Кстати сказать, мне тут помогала моя
комплекция: природа была щедра ко мне. Я этим немало гордился и
sf не могу сказать, чему я больше
[299]
радовался - наслаждениям или своему престижу. Ну вот, вы,
наверно, скажете, что я опять хвастаюсь. Пусть это хвастовство,
но гордиться мне тут нечем, хоть все это истинная правда.
Во всяком случае, чувственность (если уж говорить только о
ней) была во мне так сильна, что ради десятиминутного любовного
приключения я отрекся бы от отца и матери, хоть потом и горько
сожалел бы об этом. Да что я говорю! Главная-то прелесть и была
в мимолетности, в том, что роман не затягивался и не имел
последствий. У меня, разумеется, были нравственные принципы,
например: жена друга священна. Но весьма искренне и простодушно
я за несколько дней до решающего события лишал своей дружбы
обманутого мужа. Чувственность. А может быть, не следует это так
называть? В чувственности самой по себе нет ничего
отталкивающего. Будем снисходительны и лучше уж назовем
уродством прирожденную неспособность видеть в любви что-либо
иное, кроме некоего акта. Уродство это было для меня удобным. В
сочетании с моей способностью оно обеспечивало мне свободу. А
кроме того, сообщая мне выражение гордой отчужденности и
бесспорной независимости, оно давало мне шансы на новые победы.
Я не отличался романтичностью, но был героем многих романов.
Право, у наших возлюбленных есть кое-что общее с Бонапартом: они
всегда думают одержать победу там, где все терпели поражение.
В отношениях с женщинами я, впрочем, искал не только
удовлетворения своей чувственности - это была для меня также
игра.
|
|