Скачать 42.28 Кбайт
Сон д'Аламбера
Этот поэт или сочинитель где-то говорит: “Omne tulit punctum, qui miscuit utile dulci”. Наивысшая заслуга состоит в соединении приятного с полезным. Совершенство заключается в примирении этих двух пунктов. Приятное и полезное действие должно занять первое место в эстетической системе; полезному мы не можем отказать во втором месте, третье место предназначается приятному, в низший ряд мы помещаем то, что не доставляет ни удовольствия, ни пользы.
М-ль де Леспинас. Со всем, что вы сказали до сих пор, я могу согласиться, не краснея. Куда это нас приведет?
Борде. Вы увидите: сможете ли вы, мадемуазель, сказать мне, какую пользу или удовольствие целомудрие и строгое воздержание принесут лицу, их придерживающемуся, или обществу?
М-ль де Леспинас. Право же, никакой. Борде. Следовательно, вопреки великим похвалам, которые им расточает фанатизм, вопреки гражданским законам, им покровительствующим, мы их вычеркнем из перечня добродетелей, и мы признаем, что нет ничего столь ребяческого, столь смешного, столь абсурдного, столь вредного, столь презренного, что нет ничего худшего, чем эти два редких качества, исключая разве что явное зло.
М-ль де Леспинас. С этим можно согласиться. Борде. Осторожнее, я вас предупреждаю, сейчас вы отступите.
М-ль де Леспинас. Мы никогда не отступаем. Борде. Ну а то, что совершают в одиночку? М-ль де Леспинас. Ну и что же? Борде. Так вот, это по крайней мере доставляет удовольствие человеку, и наш принцип ложен или...
М-ль де Леспинас. Ну что вы, доктор!.. Борде. Да мадемуазель, да, ведь к этим проделкам можно отнестись безразлично, и они уже не так бесплодны. Это потребность, и даже когда это вызывается не потребностью, все-таки это приятная вещь. Я хочу, чтобы люди были здоровыми, я хочу этого безусловно, понимаете? Я осуждаю всякое излишество, но при наших социальных условиях любой довод может быть отведен сотней других разумных доводов, я уже не говорю о темпераменте и гибельных последствиях строгого воздержания, в особенности у молодых людей: материальные затруднения, у мужчин боязнь жгучего раскаяния, у женщин боязнь бесчестия закабаляют несчастное создание, погибающее от томления и тоски; бедное существо, не знающее, к кому обратиться и не решающееся действовать цинически. Катон говорил молодому человеку в ту минуту, как тот входил к куртизанке: “Смелее, сын мой!..” Сказал ли бы он то же самое и в настоящее время? Если бы он, наоборот, застал его одного на месте преступления, разве он не прибавил бы: это лучше, чем совращать чужую жену или подвергать опасности свою честь и здоровье?.. Мне приходится отказаться от необходимых и восхитительных минут потому, что обстоятельства лишают меня величайшего счастья, какое только можно себе представить,— счастья слиться в опьянении чувствами и душой с подругой, которую изберет мое сердце, и воспроизвести себя в ней и с ней, потому что я не могу освятить своего действия печатью полезности! При полнокровии пускают себе кровь, и какое значение при этом имеет состав излишней жидкости, ее цвет и способ, которым от нее избавляются? Она одинаково избыточна как при одном, так и при другом недомогании, если она, исторгнутая из своего вместилища и распределенная по всему механизму, выводится другим, более длинным, более мучительным и опасным путем, разве от этого ее меньше потеряют? Природа не терпит ничего бесполезного. Можно ли считать меня виновным в том, что я помогаю ей, когда она призывает меня на помощь самыми недвусмысленными симптомами? Никогда не будем ее провоцировать, но при случае будем ей помогать. В отказе и в бездействии я вижу только глупость и неумение воспользоваться удовольствием. Ведите умеренную жизнь, скажут мне, изнуряйте себя до изнеможения. Я вас понимаю, я должен лишить себя одного удовольствия, а затем напрячь свои силы, чтобы отказаться от другого. Ловко придумано!
М-ль де Леспинас. Вот учение, которое было бы нехорошо проповедовать детям.
Борде. И другим людям. Между тем не позволите ли вы мне сделать одно предположение? Положим, у вас благоразумная дочь, слишком благоразумная, невинная, слишком невинная; она в том возрасте, когда начинает созревать ее темперамент. Мысли ее запутались, природа не оказывает ей содействия — вы зовете меня. Я вдруг замечаю, что все пугающие вас симптомы объясняются избытком и задержкой семенной жидкости, я предупреждаю вас, что ей угрожает безумие, которое легко можно предупредить, но которое иногда невозможно вылечить; я указываю вам на средство. Что вы предпримете?
М-ль де Леспинас. По правде сказать, я думаю... Но таких случаев не бывает...
Борде. Не обманывайтесь. Такие случаи не редки, их было бы больше, если бы их не предупреждала вольность наших нравов... Как бы то ни было, но разгласить эти принципы значило бы попрать всякое приличие, навлечь на себя самые ужасные подозрения и нанести оскорбление обществу. Вы задумались?
М-ль де Леспинас. Да, я не решилась спросить вас, приходилось ли вам говорить так откровенно с матерями?
Борде. Разумеется.
М-ль де Леспинас.
М-ль де Леспинас. Со всем, что вы сказали до сих пор, я могу согласиться, не краснея. Куда это нас приведет?
Борде. Вы увидите: сможете ли вы, мадемуазель, сказать мне, какую пользу или удовольствие целомудрие и строгое воздержание принесут лицу, их придерживающемуся, или обществу?
М-ль де Леспинас. Право же, никакой. Борде. Следовательно, вопреки великим похвалам, которые им расточает фанатизм, вопреки гражданским законам, им покровительствующим, мы их вычеркнем из перечня добродетелей, и мы признаем, что нет ничего столь ребяческого, столь смешного, столь абсурдного, столь вредного, столь презренного, что нет ничего худшего, чем эти два редких качества, исключая разве что явное зло.
М-ль де Леспинас. С этим можно согласиться. Борде. Осторожнее, я вас предупреждаю, сейчас вы отступите.
М-ль де Леспинас. Мы никогда не отступаем. Борде. Ну а то, что совершают в одиночку? М-ль де Леспинас. Ну и что же? Борде. Так вот, это по крайней мере доставляет удовольствие человеку, и наш принцип ложен или...
М-ль де Леспинас. Ну что вы, доктор!.. Борде. Да мадемуазель, да, ведь к этим проделкам можно отнестись безразлично, и они уже не так бесплодны. Это потребность, и даже когда это вызывается не потребностью, все-таки это приятная вещь. Я хочу, чтобы люди были здоровыми, я хочу этого безусловно, понимаете? Я осуждаю всякое излишество, но при наших социальных условиях любой довод может быть отведен сотней других разумных доводов, я уже не говорю о темпераменте и гибельных последствиях строгого воздержания, в особенности у молодых людей: материальные затруднения, у мужчин боязнь жгучего раскаяния, у женщин боязнь бесчестия закабаляют несчастное создание, погибающее от томления и тоски; бедное существо, не знающее, к кому обратиться и не решающееся действовать цинически. Катон говорил молодому человеку в ту минуту, как тот входил к куртизанке: “Смелее, сын мой!..” Сказал ли бы он то же самое и в настоящее время? Если бы он, наоборот, застал его одного на месте преступления, разве он не прибавил бы: это лучше, чем совращать чужую жену или подвергать опасности свою честь и здоровье?.. Мне приходится отказаться от необходимых и восхитительных минут потому, что обстоятельства лишают меня величайшего счастья, какое только можно себе представить,— счастья слиться в опьянении чувствами и душой с подругой, которую изберет мое сердце, и воспроизвести себя в ней и с ней, потому что я не могу освятить своего действия печатью полезности! При полнокровии пускают себе кровь, и какое значение при этом имеет состав излишней жидкости, ее цвет и способ, которым от нее избавляются? Она одинаково избыточна как при одном, так и при другом недомогании, если она, исторгнутая из своего вместилища и распределенная по всему механизму, выводится другим, более длинным, более мучительным и опасным путем, разве от этого ее меньше потеряют? Природа не терпит ничего бесполезного. Можно ли считать меня виновным в том, что я помогаю ей, когда она призывает меня на помощь самыми недвусмысленными симптомами? Никогда не будем ее провоцировать, но при случае будем ей помогать. В отказе и в бездействии я вижу только глупость и неумение воспользоваться удовольствием. Ведите умеренную жизнь, скажут мне, изнуряйте себя до изнеможения. Я вас понимаю, я должен лишить себя одного удовольствия, а затем напрячь свои силы, чтобы отказаться от другого. Ловко придумано!
М-ль де Леспинас. Вот учение, которое было бы нехорошо проповедовать детям.
Борде. И другим людям. Между тем не позволите ли вы мне сделать одно предположение? Положим, у вас благоразумная дочь, слишком благоразумная, невинная, слишком невинная; она в том возрасте, когда начинает созревать ее темперамент. Мысли ее запутались, природа не оказывает ей содействия — вы зовете меня. Я вдруг замечаю, что все пугающие вас симптомы объясняются избытком и задержкой семенной жидкости, я предупреждаю вас, что ей угрожает безумие, которое легко можно предупредить, но которое иногда невозможно вылечить; я указываю вам на средство. Что вы предпримете?
М-ль де Леспинас. По правде сказать, я думаю... Но таких случаев не бывает...
Борде. Не обманывайтесь. Такие случаи не редки, их было бы больше, если бы их не предупреждала вольность наших нравов... Как бы то ни было, но разгласить эти принципы значило бы попрать всякое приличие, навлечь на себя самые ужасные подозрения и нанести оскорбление обществу. Вы задумались?
М-ль де Леспинас. Да, я не решилась спросить вас, приходилось ли вам говорить так откровенно с матерями?
Борде. Разумеется.
М-ль де Леспинас.
|
|