Джордж направил катер туда, где кружили чайки, прибавил ходу, леску у меня потянуло от скорости, и я подумал, что теперь даже не угадаешь, когда клюнет.

– Эти ребята, эти бакланы, они идут за косяком корюшки, – сказал нам Джордж. – Рыба-свечка называется, маленькая белая рыбка с палец величиной. Если ее высушишь, горит, как свечка. Съедобная рыба, кормовая. Где большой косяк корюшки, там, будь уверен, кормятся кижучи.

Он вплыл в гущу птиц, мимо бревна, и вдруг всюду вокруг меня склоны волн вскипели от ныряющих птиц и бьющихся рыбешек, и всю эту кутерьму прошили гладкие серебристо-голубые торпедные спины лососей. Я увидел, как одна спина изогнулась, повернула и устремилась к тому месту, метрах в тридцати за кормой, где полагалось быть моему крючку с селедкой. Сердце зазвенело, я собрался, а потом обеими руками почувствовал рывок, словно кто-то ударил по удочке бейсбольной битой, и леска полетела с катушки из-под большого пальца, красная, как кровь.

– Тормоз прижми, – закричал мне Джордж. Но тормоза эти для меня – темный лес, и я просто стал сильнее прижимать большим пальцем, покуда леска снова не стала желтой, потом побежала медленней и совсем остановилась. Я оглянулся, три остальные удочки хлестали вокруг меня так же, как моя, и все в волнении попрыгали с кабины и – кто во что горазд – мешали рыболовам.

– Подними! Подними! Подними удочку! – Кричал Джордж.

– Макмерфи, вылезай сюда, посмотри!

– Господи помилуй, Фред, ты поймал мою рыбу!

– Макмерфи, нам нужна помощь!

Я услышал смех Макмерфи и краем глаза увидел его самого: он стоял в дверях кабины и даже не думал никуда идти, а я так был занят удочкой, что не мог позвать его на помощь. Все кричали ему, просили что-то сделать, но он не шевелился. Даже доктор, у которого была удочка для глубины, и тот просил Макмерфи подсобить. А Макмерфи только смеялся. Хардинг наконец понял, что Макмерфи ничего не будет делать, сам взял багор и одним точным, ловким движением, так, словно занимался этим всю жизнь, перебросил мою рыбу через борт лодки. Здоровая, как моя нога, подумал я, как заборный столб! Я подумал: таких больших на водопаде у нас никто не таскал. Она сигает по дну катера, как взбесившаяся радуга! Мажет кровью и брызжет чешуей, как серебряными монетками, и я боюсь, что она выпрыгнет за борт. Макмерфи и не думает помогать. Сканлон хватает рыбу и притискивает ко дну, чтобы не выпрыгнула. Девушка выбегает снизу, кричит, что теперь ее очередь, черт возьми, хватает мою удочку и, пока я пытаюсь прицепить ей селедку, три раза втыкает в меня крючок.

– Вождь! Чтоб мне пропасть, если я видела такого копуху! Фу, у тебя палец в крови. Это чудо-юдо тебя укусило? Эй, кто-нибудь, завяжите ему палец – живее!

– Сейчас опять войдем в косяк, – кричит Джордж, и я, спуская леску с кормы, вижу, как блеснувшую селедку стирает стремительная серо-синяя тень лосося, а леска, шипя, бежит в воду. Девушка обнимает удочку обеими руками и стискивает зубы.

– Нет, не смей, черт тебя!.. Не смей!..

Удилище она зажала между ног, обеими руками обнимает его под катушкой, и катушка, раскручиваясь, бьет ее ручкой по телу.

– Не смей!

На ней по-прежнему зеленая куртка Билли Биббита, но катушка распахнула ее, и все видят, что майки внизу нет, все таращатся, стараются вытянуть своих рыб, увильнуть от моей, которая скачет по всей лодке, а ручка катушки треплет ей грудь с такой быстротой, что сосок расплылся в розовую полоску!

Билли прыгает ей на помощь. Не придумал ничего лучше, как обхватить ее сзади и еще сильнее прижать удочку к ее груди, и катушка в конце концов останавливается только оттого, что прижата к ее телу. К этому времени девушка так напряжена и грудь ее с виду так затвердела, что кажется, если и она и Билли оба отпустят руки, удочка все равно никуда оттуда не денется.

Такая катавасия продолжается довольно долго – а для моря это какая-нибудь секунда, – люди вопят, возятся, ругаются, хотят одновременно вытащить рыбу и глядеть на девушку; кровавая шумная битва Сканлона с моей рыбой под ногами у всей компании; лески перепутаны, бегут в разные стороны, докторские очки со шнурком зацепились за леску и висят в трех метрах от кормы, рыба выскакивает на блеск линзы, девушка ругается на чем свет стоит и смотрит теперь на свою голую грудь – одна белая, другая жгуче-красная, – а Джордж перестает смотреть, куда правит, налетает на бревно, и мотор глохнет.

Макмерфи хохочет. Все дальше и дальше отваливаясь на крышу кабины, оглашает смехом море – смеется над девушкой, над нами, над Джорджем, над тем, что я сосу окровавленный палец, над капитаном, который остался на пирсе, и над велосипедистом, и над заправщиками, и над пятью тысячами домов, и над старшей сестрой, над всеми делами. Он знает: надо смеяться над тем, что тебя мучит, иначе не сохранишь равновесия, иначе мир сведет тебя с ума. Он знает, что у жизни есть мучительная сторона; он знает, что палец у меня болит, что грудь у его подруги отбита, что доктор лишился очков, но не позволяет боли заслонить комедию, так же как комедии не позволяет заслонить боль.