Понимаете? И ничего нельзя сделать с таким вот происходящим из прошлого.

Глянь-ка...

Слышу шепот черных санитаров.

Глянь-ка, балбес Швабра задремал.

О так от, вождь Швабра, о так. Спи себе от греха подальше.

Мне уже не холодно. Кажется, добрался. Я там, где холод уже не достанет меня. Могу остаться здесь навсегда. Мне уже не страшно. Они меня не достанут. Только слова достают, но и они слабнут.

Что ж... Поскольку Билли Биббит решил уйти от дискуссии, может быть, кто-нибудь еще захочет рассказать группе о своих затруднениях?

Честно говоря, я бы хотел...

Это он, Макмерфи. Он далеко. Все еще пытается вытащить людей из тумана. Почему не оставит меня в покое?

– ...Помните, на днях мы голосовали, когда нам смотреть телевизор? Вот, а сегодня пятница, и я подумал, не потолковать ли об этом снова – может, еще у кого-нибудь прибавилось храбрости?

– Мистер Макмерфи, задача нашего собрания – лечебная, наш метод – групповая терапия, и я не убеждена, что эти несущественные жалобы...

– Ладно, ладно, хватит, слышали. Я и еще кое-кто из ребят решили...

– Одну минуту, мистер Макмерфи, позвольте мне задать вопрос группе: не кажется ли вам, что мистер Макмерфи навязывает больным свои желания? Мне думается, вы будете рады, если его переведут в другое отделение.

С минуту все молчат. Потом кто-то говорит:

– Дайте ему проголосовать, почему запрещаете? Хотите сдать его в буйное только за то, что предлагает голосование? Почему нам нельзя смотреть в другие часы?

– Мистер Сканлон, насколько я помню, вы три дня отказывались есть, пока мы не разрешили вам включать телевизор в шесть вместо шести тридцати.

– Надо же людям смотреть последние известия? Да они могли разбомбить Вашингтон, а мы бы еще неделю не знали.

– Да? И вы готовы пожертвовать последними известиями ради того, чтобы увидеть, как два десятка мужчин перебрасываются бейсбольным мячиком?

– И то и другое нельзя ведь? Наверно, нельзя. А-а, шут с ним... На этой неделе вряд ли будут бомбить.

– Пусть он голосует, мисс Гнусен.

– Хорошо. Но, по-моему, перед нами яркое доказательство того, насколько он расстраивает некоторых пациентов. Что именно вы предлагаете, мистер Макмерфи?

– Предлагаю снова проголосовать за то, чтобы мы смотрели телевизор днем.

– Вы уверены, что еще одного голосования вам будет достаточно? У нас более важные дела...

– Мне достаточно. Просто охота поглядеть, у кого из этих чудаков есть храбрость, а у кого нет.

– Именно такие разговоры, доктор Спайви, и наводят меня на мысль, что больным было бы приятнее, если бы Макмерфи перевели от нас.

– Пусть голосует, почему нельзя?

– Конечно, можно, мистер Чесвик. Группа может приступать. Поднятия рук вам довольно, мистер Макмерфи, или настаиваете на тайном голосовании?

– Я хочу видеть руки. И которые не поднимутся, тоже хочу видеть.

– Все, кто желает смотреть телевизор днем, поднимите руки.

Первой поднимается рука Макмерфи, я узнаю ее по бинту, он порезался, когда поднимал пульт. А потом, ниже по склону, одна за другой из тумана поднимаются еще руки. Как будто... Широкая красная рука Макмерфи ныряет в туман и вытаскивает оттуда людей за руки, вытаскивает, а они моргают на свету. Сперва одного, потом другого, потом еще одного. Так – по всей цепочке острых и вытаскивает их из тумана, пока все не оказались на ногах, все двадцать человек, и подняли руки не просто за бейсбол, но и против старшей сестры, против того, что она хочет отправить Макмерфи в буйное, против того, что она говорила, и делала, и давила их многие годы.

В комнате тишина. Вижу, как все огорошены – и больные и персонал. Сестра не понимает, в чем дело: вчера до того, как он попробовал поднять пульт, проголосовало бы человека четыре или пять от силы. Но вот она заговорила, и по голосу нипочем не догадаешься, как она удивлена.

– Я насчитала только двадцать, мистер Макмерфи.

– Двадцать? Ну так что? Нас тут двадцать и есть... – Он осекся, поняв, о чем речь. – Э-э, постойте-ка...

– Боюсь, что ваше предложение не прошло.

– Да постойте минутку, черт возьми!

– В отделении сорок больных, мистер Макмерфи. Сорок. А проголосовали только двадцать. Чтобы изменить распорядок, вам нужно большинство. Боюсь, что голосование закончено.

По всей комнате опускаются руки. Люди понимают, что их победили, и пытаются улизнуть обратно в безопасный туман. Макмерфи вскочил.

– Гадом буду. Вон вы как решили повернуть? Этих старых пней голоса включаете?

– Доктор, разве вы не объяснили ему порядок голосования?

– К сожалению... Действительно требуется большинство, Макмерфи. Она права. Права.

– Большинство, мистер Макмерфи, – таков устав отделения.

– И переделать чертов устав, я так понимаю, можно только большинством? Ну, ясно. Видал я всякое буквоедство, но до такого сам черт не додумается!

– Очень жаль, мистер Макмерфи, но это записано в нашем распорядке, и если вам угодно, я могу...

– Так вот чего стоит эта брехня про демократию.