Скачать 156.13 Кбайт
Одиннадцать минут.
– Чувствуешь, какой сильный ветер? Меня продует.
– Я много думал о том, что ответил тебе на вокзале. Страдание и наслаждение. Сними туфли.
Она вспомнила, как один из ее клиентов тоже попросил ее об этом и испытал острый прилив возбуждения при одном взгляде на ее босые ступни. Неужели Приключение никогда не оставит ее в покое?
– Я простужусь, – заупрямилась Мария.
– Делай, что тебе говорят, – с не меньшим упорством настаивал Ральф. – Мы пробудем здесь недолго, замерзнуть не успеешь. Верь мне, как веришь себе.
Мария без всякого на то основания поняла, что он хочет помочь ей – не потому ли, что вдосталь и досыта испил горечи и теперь не хочет, чтобы и ей пришлось делать то же. Но она не нуждалась ни в чьей помощи, ей нравился обретенный ею новый мир, где страдание оказывалось не горестью и не бедствием. Мысли ее обратились к Бразилии: там невозможно будет найти человека, который разделит с ней эту новую вселенную, а поскольку Бразилия была важнее всего прочего, Мария повиновалась и сбросила туфли. Мелкие камешки, усыпавшие дорожку, тотчас разорвали ей чулки. Ну и черт с ними, куплю другие.
– И жакет – тоже.
И на этот раз она могла бы сказать «нет», но с прошлой ночи в нее вселилась странная радость от возможности сказать «да» всему, что встречалось ей на пути. Она повиновалась и не сразу ощутила холод, но уже через несколько минут заметила, что продрогла.
– Пойдем. Поговорим.
– Я не могу идти – здесь сплошные острые камни.
– Именно поэтому и надо идти: я хочу, чтобы ты чувствовала, как они впиваются в твои ступни, чтобы ощутила боль, потому что ты должна ощутить – как я ощутил когда-то – страдание, отделенное от наслаждения. Я должен вырвать его из твоей души.
«Ничего ты не должен, оно мне нравится», чуть не сказала Мария, но, промолчав, медленно зашагала вперед, и уже очень скоро ступни стало жечь от холода и острых камней.
– Одну из моих выставок устроили в Японии, и я попал туда как раз в то время, когда был полностью погружен в то, что ты называешь «страдание, унижение, огромное наслаждение». В ту пору я был уверен, что обратного пути нет, что мне суждено увязать все глубже и что мне не остается ничего другого, как только истязать и подвергаться истязаниям.
В конце концов, все мы рождаемся с сознанием своей вины, страшимся, когда счастье оказывается чем-то вполне возможным, и умираем, желая наказать других, потому что всю жизнь чувствовали себя бессильными, несчастными и не оцененными по достоинству. Расплатиться за свои грехи и иметь возможность покарать грешников – это ли не наивысшее удовольствие? Да, это великолепно. Мария шла рядом с ним, но боль и холод мешали ей вникать в смысл его слов, хоть она и пыталась прислушиваться.
– Сегодня я заметил у тебя на запястьях следы от наручников.
Наручники! Чтобы скрыть их, она надела несколько браслетов – не помогло: наметанный глаз непременно заметит все, что ему нужно.
– И вот что я тебе скажу: если все, что ты испытала недавно, заставляет тебя решиться на этот шаг, не мне тебя останавливать, но знай – ничего из этого не имеет отношения к истинной жизни.
– О чем ты?
– О боли и наслаждении. О садизме и мазохизме. Назови, как хочешь. Так вот, если ты по-прежнему убеждена, что это и есть твой путь, я буду страдать, вспоминать о своем желании, о наших встречах, о том, как мы шли по Дороге Святого Иакова, и о том свете, который исходил от тебя. Я сохраню где-нибудь твою ручку и всякий раз буду вспоминать тебя, разжигая камин. И, разумеется, больше не стану искать встреч с тобой.
Марии стало страшно, она поняла – пора на попятный, надо сказать правду, перестать притворяться, что знает больше, чем он.
– Недавно – а вернее, вчера – я испытала то, чего не испытывала никогда в жизни. И меня путает, что самое себя я смогла бы встретить, дойдя до крайнего предела падения.
Ей было трудно говорить – зубы стучали от холода, болели босые ноги.
– На моей выставке – а проходила она в городе, называющемся Кумано, – появился некий дровосек, – снова заговорил Ральф, будто не слыша сказанного ею. – Мои картины ему не понравились, но, глядя на них, он сумел отгадать то, чем я живу, то, какие чувства испытываю. Назавтра он пришел ко мне в гостиницу и спросил, счастлив ли я. Если да – могу продолжать делать, что мне нравится. Если нет – надо уйти и провести с ним несколько дней.
Он заставил меня – как я сейчас заставляю тебя – пройти босиком по острым камням. Заставил страдать от холода. Он заставил меня понять прелесть боли, если только боль эту причиняет природа, а не люди. Эта тысячелетняя наука называется Шуген-до.
Еще он сказал мне, что жил на свете человек, не боявшийся боли, и это было хорошо, ибо для того, чтобы владеть душой, надо выучиться сначала овладевать своим телом. И еще сказал, что я использую боль неправильно, не так, как надо, и что это плохо. Очень плохо.
И то, что невежественный дровосек считал, будто знает меня лучше, чем я сам себя знаю, раздражало меня и в то же время вселяло в меня гордость – оказывается, мои картины способны в полной мере передать все, что я чувствую.
– Я много думал о том, что ответил тебе на вокзале. Страдание и наслаждение. Сними туфли.
Она вспомнила, как один из ее клиентов тоже попросил ее об этом и испытал острый прилив возбуждения при одном взгляде на ее босые ступни. Неужели Приключение никогда не оставит ее в покое?
– Я простужусь, – заупрямилась Мария.
– Делай, что тебе говорят, – с не меньшим упорством настаивал Ральф. – Мы пробудем здесь недолго, замерзнуть не успеешь. Верь мне, как веришь себе.
Мария без всякого на то основания поняла, что он хочет помочь ей – не потому ли, что вдосталь и досыта испил горечи и теперь не хочет, чтобы и ей пришлось делать то же. Но она не нуждалась ни в чьей помощи, ей нравился обретенный ею новый мир, где страдание оказывалось не горестью и не бедствием. Мысли ее обратились к Бразилии: там невозможно будет найти человека, который разделит с ней эту новую вселенную, а поскольку Бразилия была важнее всего прочего, Мария повиновалась и сбросила туфли. Мелкие камешки, усыпавшие дорожку, тотчас разорвали ей чулки. Ну и черт с ними, куплю другие.
– И жакет – тоже.
И на этот раз она могла бы сказать «нет», но с прошлой ночи в нее вселилась странная радость от возможности сказать «да» всему, что встречалось ей на пути. Она повиновалась и не сразу ощутила холод, но уже через несколько минут заметила, что продрогла.
– Пойдем. Поговорим.
– Я не могу идти – здесь сплошные острые камни.
– Именно поэтому и надо идти: я хочу, чтобы ты чувствовала, как они впиваются в твои ступни, чтобы ощутила боль, потому что ты должна ощутить – как я ощутил когда-то – страдание, отделенное от наслаждения. Я должен вырвать его из твоей души.
«Ничего ты не должен, оно мне нравится», чуть не сказала Мария, но, промолчав, медленно зашагала вперед, и уже очень скоро ступни стало жечь от холода и острых камней.
– Одну из моих выставок устроили в Японии, и я попал туда как раз в то время, когда был полностью погружен в то, что ты называешь «страдание, унижение, огромное наслаждение». В ту пору я был уверен, что обратного пути нет, что мне суждено увязать все глубже и что мне не остается ничего другого, как только истязать и подвергаться истязаниям.
В конце концов, все мы рождаемся с сознанием своей вины, страшимся, когда счастье оказывается чем-то вполне возможным, и умираем, желая наказать других, потому что всю жизнь чувствовали себя бессильными, несчастными и не оцененными по достоинству. Расплатиться за свои грехи и иметь возможность покарать грешников – это ли не наивысшее удовольствие? Да, это великолепно. Мария шла рядом с ним, но боль и холод мешали ей вникать в смысл его слов, хоть она и пыталась прислушиваться.
– Сегодня я заметил у тебя на запястьях следы от наручников.
Наручники! Чтобы скрыть их, она надела несколько браслетов – не помогло: наметанный глаз непременно заметит все, что ему нужно.
– И вот что я тебе скажу: если все, что ты испытала недавно, заставляет тебя решиться на этот шаг, не мне тебя останавливать, но знай – ничего из этого не имеет отношения к истинной жизни.
– О чем ты?
– О боли и наслаждении. О садизме и мазохизме. Назови, как хочешь. Так вот, если ты по-прежнему убеждена, что это и есть твой путь, я буду страдать, вспоминать о своем желании, о наших встречах, о том, как мы шли по Дороге Святого Иакова, и о том свете, который исходил от тебя. Я сохраню где-нибудь твою ручку и всякий раз буду вспоминать тебя, разжигая камин. И, разумеется, больше не стану искать встреч с тобой.
Марии стало страшно, она поняла – пора на попятный, надо сказать правду, перестать притворяться, что знает больше, чем он.
– Недавно – а вернее, вчера – я испытала то, чего не испытывала никогда в жизни. И меня путает, что самое себя я смогла бы встретить, дойдя до крайнего предела падения.
Ей было трудно говорить – зубы стучали от холода, болели босые ноги.
– На моей выставке – а проходила она в городе, называющемся Кумано, – появился некий дровосек, – снова заговорил Ральф, будто не слыша сказанного ею. – Мои картины ему не понравились, но, глядя на них, он сумел отгадать то, чем я живу, то, какие чувства испытываю. Назавтра он пришел ко мне в гостиницу и спросил, счастлив ли я. Если да – могу продолжать делать, что мне нравится. Если нет – надо уйти и провести с ним несколько дней.
Он заставил меня – как я сейчас заставляю тебя – пройти босиком по острым камням. Заставил страдать от холода. Он заставил меня понять прелесть боли, если только боль эту причиняет природа, а не люди. Эта тысячелетняя наука называется Шуген-до.
Еще он сказал мне, что жил на свете человек, не боявшийся боли, и это было хорошо, ибо для того, чтобы владеть душой, надо выучиться сначала овладевать своим телом. И еще сказал, что я использую боль неправильно, не так, как надо, и что это плохо. Очень плохо.
И то, что невежественный дровосек считал, будто знает меня лучше, чем я сам себя знаю, раздражало меня и в то же время вселяло в меня гордость – оказывается, мои картины способны в полной мере передать все, что я чувствую.
|
|