Герцогиня. Лишь бы об этом знали только она и муж.
Дидро. Я думаю, что муж ее знает это лучше кого-либо
другого; но для женщины, которая хвастается своей великой
христианской верой, этого недостаточно. “Не написано ли в
Евангелии,— сказал я ей,— что пожелавший жены ближнего
своего совершил прелюбодеяние с ней в сердце своем?”
Герцогиня. Она вам ответила: да?
Дидро. “И не осуждает ли оно,— прибавил я,—
прелюбодеяние, совершенное в сердце, так же строго, как
прелюбодеяние, удачно обставленное?”
Герцогиня. Она ответила вам: да?
Дидро. “И если мужчину осуждают,— продолжал я,— за
совершенное в сердце прелюбодеяние, какова же будет
участь женщины, соблазняющей на это преступление всех
мужчин, приближающихся к ней?” Последний вопрос смутил
ее.
Герцогиня. Понимаю: она не особенно тщательно закрывала
свой блиставший красотой бюст.
Дидро. Верно. Она ответила мне, что это обычная вещь,—как
будто необычная вещь называться христианином и не быть
им; что не следует быть посмешищем из-за своего костюма,—
как будто бы есть какое-нибудь сравнение между жалкой
насмешкой людей и вечным осуждением ее и ее ближнего; что
она полагается на вкус своей модистки,— как будто она
скорее готова отказаться от своей религии, чем сменить
свою модистку; что это — фантазия мужа,— как будто муж
настолько безрассуден, что требует от жены забыть о
приличиях своих и своих обязанностях, а истинная
христианка должна простирать свое повиновение
сумасбродному мужу до забвения воли божьей и угроз своего
искупителя!
Герцогиня. Я наперед знала все эти пустяки; я, может
быть, так же ссылалась бы на них, как ваша соседка; но мы
обе поступали бы недобросовестно. Какое же решение
приняла она после вашего увещания?
Дидро. На следующий день после этого разговора (это было
в праздник) я поднимался к себе, а моя набожная
прекрасная соседка спускалась из своей квартиры, чтобы
идти в церковь.
Герцогиня. Одетая, как всегда?
Дидро. Одетая, как всегда. Я улыбнулся, она тоже, и мы
разошлись, не сказав друг другу ни слова. Вы видите,
мадам; честная женщина, христианка, набожная! И после
этого примера и сотни тысяч других подобного же рода
какое действительное влияние на нравы я могу приписать
религии? Почти никакого, и тем лучше.
Герцогиня. Как, тем лучше?
Дидро. Да, мадам: если бы двадцати тысячам жителей Парижа
пришла фантазия строго сообразовать свое поведение с
Нагорной проповедью...
Герцогиня. Ну, так несколько прекрасных бюстов было бы
более закрыто.
Дидро. И было бы столько сумасшедших, что полиция не
знала бы, что с ними делать, так как не хватало бы
смирительных домов. В боговдохновенных книгах есть две
морали: одна — главная и общая всем нациям, всем культам,
и ей кое-как следуют; другая — свойственная каждой
отдельной нации и каждому культу; ей верят, ее
проповедуют в храмах, прославляют в частных домах, но ей
вовсе не следуют.
Герцогиня. Отчего же происходит такая странность?
Дидро. Оттого, что невозможно угнетать народ правилами,
подходящими лишь для нескольких меланхоликов и скроенными
по их характеру. Религии, как и монастырские уставы, со
временем увядают. Это — безумие, которое не может устоять
против постоянного напора природы, возвращающей нас под
сень своих законов. Сделайте так, чтобы благо отдельных
лиц было тесно связано с общим благом; чтобы гражданин не
мог повредить обществу, не повредив самому себе.
Обеспечьте за добродетелью награду, как вы обеспечили
злому делу наказание; дайте доступ к высшим постам в
государстве всем достойным людям без различия религиозных
воззрений, к каким бы общественным слоям они ни
принадлежали, и тогда у вас останется незначительное
меньшинство злых людей, тяготеющих к пороку по своей
испорченной природе, которую ничто не может исправить.
Мадам, искушение слишком близко, а мучения ада слишком
далеки; не ждите ничего хорошего от системы странных
воззрений, которые можно внушать только детям, которые
надеждой на искупление подстрекают к преступлению,
которые посылают провинившегося просить у бога прощения
за обиду, нанесенную человеку, и подтачивают строй
естественных и моральных обязанностей, подчиняя его строю
призрачных обязанностей.
Герцогиня. Я не понимаю вас.
Дидро. Я объяснюсь... Но вот подъезжает, кажется, карета
господина герцога; он возвращается как раз кстати, чтобы
помешать мне сказать глупость.
Герцогиня. Скажите, скажите вашу глупость, я не пойму ее:
я привыкла понимать только то, что мне нравится.
Я подошел к ней и сказал ей тихо на ухо:
Дидро. Мадам, спросите у викария вашего прихода, что
более преступно: осквернить священный сосуд или запятнать
репутацию честной женщины? Он содрогнется от ужаса при
мысли о первом преступлении, он поднимет вопль о
святотатстве, и гражданский закон, который едва принимает
во внимание ложь, в то же время наказывает сожжением за
святотатство и приводит в конечном счете к полному
смешению идей и совращению умов.