Скачать 11.81 Кбайт
Разговор философа с женой маршала де***
Однако начинайте.
Дидро. Мадам, есть ли в этом мире какое-нибудь добро,
которое не влекло бы за собой некоторого неудобства?
Дидро. ...и какое-нибудь зло, которое не приносило бы
некоторой выгоды?
Герцогиня. Нет.
Дидро. Что же вы называете злом или добром?
Герцогиня. Зло — это то, что создает больше неудобств,
чем дает пользы, а добро, наоборот, создает больше выгод,
чем неудобств.
Дидро. Будете ли вы, мадам, любезны потом припомнить свое
определение добра и зла?
Герцогиня. Припомню. Вы называете это определением?
Дидро. Да.
Герцогиня. Следовательно, это философия?
Дидро. Превосходная!
Герцогиня. И я философствую?
Дидро. Таким образом, вы убеждены, что религия дает
больше выгод, чем неудобств, и потому вы называете ее
благом?
Герцогиня. Да.
Дидро. Что касается меня, то я не сомневаюсь, что ваш
управляющий обворовывает вас накануне пасхи немного
меньше, чем после, и что время от времени религия мешает
совершиться целому ряду маленьких зол и создает ряд
маленьких благ.
Герцогиня. Мало-помалу создается великое.
Дидро. Но думаете ли вы, что ужасные опустошения,
произведенные религией в истекшие времена, и те, которые
она произведет в будущем, достаточно компенсируются этими
нищенскими выгодами? Подумайте; она создала и
поддерживает самую разнузданную вражду между нациями. Нет
мусульманина, который не воображал бы, что, искореняя
христиан, которые, со своей стороны, не более его
веротерпимы, он делает дело, угодное богу и святому
пророку. Подумайте: она создала и поддерживает такие
раздоры среди народов одной и той же страны, которые
редко утихают без пролития крови. Наша история
представляет в этом отношении слишком свежие и слишком
мрачные примеры. Подумайте: она создала и питает
сильнейшую и упорнейшую вражду в обществе между
гражданами, в семье между родными. Христос сказал, что он
пришел отделить мужа от жены, мать от детей, брата от
сестры, друга от друга; предсказание исполнилось слишком
точно.
Герцогиня. Вот это-то и есть злоупотребления, но не в
этом суть.
Дидро. Именно в этом, если злоупотребления неотделимы от
религии.
Герцогиня. А как вы докажете, что злоупотребления
религией неотделимы от нее?
Дидро. Очень легко. Скажите мне: если бы какой-нибудь
мизантроп задался целью навлечь несчастье на род
человеческий, что мог бы он изобрести лучше веры в
непостижимое существо, насчет понимания которого люди
никогда не могли бы согласиться и которое они ставили бы
выше своей жизни. Возможно ли, таким образом, отделить от
понятия божества представление о глубочайшей
непостижимости и величайшей важности? Герцогиня. Нет.
Дидро. Сделайте же вывод.
Герцогиня. Я сделала тот вывод, что такая мысль в голове
безумцев не остается без выводов.
Дидро. И прибавьте, что безумцы всегда были и будут в
большинстве и что самые опасные из них — те, которых
делает религия я из которых умеют при случае извлечь
выгоду общественные смутьяны.
Герцогиня. Но нужно же иметь что-нибудь, что устрашало бы
людей и удерживало бы их от дурных поступков, не
подпадающих под строгости законов. Что же вы поставите на
место религии, когда устраните ее?
Дидро. Все-таки существовало бы одним ужасным
предрассудком меньше, если бы мне даже было бы нечем
заменить ее. Я уже не говорю о том, что ни в одну эпоху и
ни у какой нации религиозные мнения не служили основой
для национальных нравов. Боги, которым поклонялись
древние греки и римляне, честнейшие на земле люди, были
самыми разнузданными канальями: Юпитера следовало бы
заживо сжечь, Венеру—заключить вместе с проститутками в
Сальпетриер, Меркурия — вместе с бродягами в Бисетр.
Герцогиня. И вы думаете, что совершенно безразлично:
христиане мы или язычники; будучи язычниками, мы не стали
бы от этого хуже и как христиане не стоим большего?
Дидро. Право, я убежден, что, помимо всего прочего, мы
были бы к тому же еще немного жизнерадостнее.
Герцогиня. Это невозможно.
Дидро. Но, мадам, разве существуют христиане? Я их
никогда не видел.
Герцогиня. И это вы говорите мне?
Дидро. Нет, не вам, мадам. Это я говорю одной моей
соседке, честной и благочестивой, как вы, женщине, мнящей
себя, как и вы, лучшей христианкой в мире.
Герцогиня. И вы доказали ей, что она ошибалась?
Дидро. Моментально.
Герцогиня. Как вам удалось это?
Дидро. Я развернул Новый Завет, который она часто
читала,— книга была сильно истрепана,— и прочел ей
Нагорную проповедь. По прочтении каждого стиха я
спрашивал ее: “Это вы исполняете? А это? А вот это?” Я
пошел еще дальше. Она прекрасна, и хотя она очень
благонравна и очень набожна, она хорошо знает это. У нее
очень белая кожа, и хотя она не придает большого значения
этому преходящему качеству, однако не обижается, когда ей
говорят комплименты; у нее роскошнейший бюст, и, хотя она
очень скромна, ей нравится, когда замечают это.
Дидро. Мадам, есть ли в этом мире какое-нибудь добро,
которое не влекло бы за собой некоторого неудобства?
Дидро. ...и какое-нибудь зло, которое не приносило бы
некоторой выгоды?
Герцогиня. Нет.
Дидро. Что же вы называете злом или добром?
Герцогиня. Зло — это то, что создает больше неудобств,
чем дает пользы, а добро, наоборот, создает больше выгод,
чем неудобств.
Дидро. Будете ли вы, мадам, любезны потом припомнить свое
определение добра и зла?
Герцогиня. Припомню. Вы называете это определением?
Дидро. Да.
Герцогиня. Следовательно, это философия?
Дидро. Превосходная!
Герцогиня. И я философствую?
Дидро. Таким образом, вы убеждены, что религия дает
больше выгод, чем неудобств, и потому вы называете ее
благом?
Герцогиня. Да.
Дидро. Что касается меня, то я не сомневаюсь, что ваш
управляющий обворовывает вас накануне пасхи немного
меньше, чем после, и что время от времени религия мешает
совершиться целому ряду маленьких зол и создает ряд
маленьких благ.
Герцогиня. Мало-помалу создается великое.
Дидро. Но думаете ли вы, что ужасные опустошения,
произведенные религией в истекшие времена, и те, которые
она произведет в будущем, достаточно компенсируются этими
нищенскими выгодами? Подумайте; она создала и
поддерживает самую разнузданную вражду между нациями. Нет
мусульманина, который не воображал бы, что, искореняя
христиан, которые, со своей стороны, не более его
веротерпимы, он делает дело, угодное богу и святому
пророку. Подумайте: она создала и поддерживает такие
раздоры среди народов одной и той же страны, которые
редко утихают без пролития крови. Наша история
представляет в этом отношении слишком свежие и слишком
мрачные примеры. Подумайте: она создала и питает
сильнейшую и упорнейшую вражду в обществе между
гражданами, в семье между родными. Христос сказал, что он
пришел отделить мужа от жены, мать от детей, брата от
сестры, друга от друга; предсказание исполнилось слишком
точно.
Герцогиня. Вот это-то и есть злоупотребления, но не в
этом суть.
Дидро. Именно в этом, если злоупотребления неотделимы от
религии.
Герцогиня. А как вы докажете, что злоупотребления
религией неотделимы от нее?
Дидро. Очень легко. Скажите мне: если бы какой-нибудь
мизантроп задался целью навлечь несчастье на род
человеческий, что мог бы он изобрести лучше веры в
непостижимое существо, насчет понимания которого люди
никогда не могли бы согласиться и которое они ставили бы
выше своей жизни. Возможно ли, таким образом, отделить от
понятия божества представление о глубочайшей
непостижимости и величайшей важности? Герцогиня. Нет.
Дидро. Сделайте же вывод.
Герцогиня. Я сделала тот вывод, что такая мысль в голове
безумцев не остается без выводов.
Дидро. И прибавьте, что безумцы всегда были и будут в
большинстве и что самые опасные из них — те, которых
делает религия я из которых умеют при случае извлечь
выгоду общественные смутьяны.
Герцогиня. Но нужно же иметь что-нибудь, что устрашало бы
людей и удерживало бы их от дурных поступков, не
подпадающих под строгости законов. Что же вы поставите на
место религии, когда устраните ее?
Дидро. Все-таки существовало бы одним ужасным
предрассудком меньше, если бы мне даже было бы нечем
заменить ее. Я уже не говорю о том, что ни в одну эпоху и
ни у какой нации религиозные мнения не служили основой
для национальных нравов. Боги, которым поклонялись
древние греки и римляне, честнейшие на земле люди, были
самыми разнузданными канальями: Юпитера следовало бы
заживо сжечь, Венеру—заключить вместе с проститутками в
Сальпетриер, Меркурия — вместе с бродягами в Бисетр.
Герцогиня. И вы думаете, что совершенно безразлично:
христиане мы или язычники; будучи язычниками, мы не стали
бы от этого хуже и как христиане не стоим большего?
Дидро. Право, я убежден, что, помимо всего прочего, мы
были бы к тому же еще немного жизнерадостнее.
Герцогиня. Это невозможно.
Дидро. Но, мадам, разве существуют христиане? Я их
никогда не видел.
Герцогиня. И это вы говорите мне?
Дидро. Нет, не вам, мадам. Это я говорю одной моей
соседке, честной и благочестивой, как вы, женщине, мнящей
себя, как и вы, лучшей христианкой в мире.
Герцогиня. И вы доказали ей, что она ошибалась?
Дидро. Моментально.
Герцогиня. Как вам удалось это?
Дидро. Я развернул Новый Завет, который она часто
читала,— книга была сильно истрепана,— и прочел ей
Нагорную проповедь. По прочтении каждого стиха я
спрашивал ее: “Это вы исполняете? А это? А вот это?” Я
пошел еще дальше. Она прекрасна, и хотя она очень
благонравна и очень набожна, она хорошо знает это. У нее
очень белая кожа, и хотя она не придает большого значения
этому преходящему качеству, однако не обижается, когда ей
говорят комплименты; у нее роскошнейший бюст, и, хотя она
очень скромна, ей нравится, когда замечают это.
|
|