Д'Аламбер. Глубокий мыслитель не станет отрицать этого.
Но — чтобы вернуться к человеку, которому отведено место
в мироздании,—припомните, что вы остановились на переходе
от чувствующего существа к мыслящему.
Дидро. Припоминаю.
Д'Аламбер. Откровенно скажу, вы очень обяжете меня,
выведя меня из этого затруднения. Я немного забегаю
вперед в своих мыслях.
Дидро. Если бы мне не удалось до конца развить свою
мысль, разве можно было бы на основании этого что-нибудь
возразить против совокупности бесспорных фактов?
Д'Аламбер. Ничего, нам пришлось бы только задержаться на
несколько минут на этом вопросе!
Дидро. И позволительно ли было бы изобретать какой-то
противоречивый в своих атрибутах фактор, какое-то
лишенное смысла слово, чтобы идти дальше?
Д'Аламбер. Нет.
Дидро. Можете ли вы сказать, в чем выражается бытие
чувствующего существа по отношению к самому себе?
Д'Аламбер. В сознавании себя с первого момента
пробуждения своего мышления и до настоящего времени.
Дидро. А на чем основано это сознавание?
Д'Аламбер. На памяти о своих действиях.
Дидро. А что было бы, если бы не было памяти?
Д'Аламбер. Без памяти не было бы осознания себя, так как,
чувствуя свое существование только в момент восприятия,
существо не имело бы истории своей жизни. Его жизнь
представляла бы собой беспрерывный ряд ощущений, ничем не
связанных взаимно.
Дидро. Очень хорошо. А что такое память? Откуда
происходит она?
Д'Аламбер. От определенной организации, которая сначала
растет и крепнет, потом слабеет и в известный момент
целиком погибает.
Дидро. Если существо, которое чувствует и имеет такую
способную к памяти организацию, связывает получаемые
ощущения, создает благодаря этой связи историю своей
жизни и приобретает сознание своего я, то, следовательно,
оно может отрицать, утверждать, заключать, мыслить.
Д'Аламбер. Кажется, так; у меня остается только одно
затруднение.
Дидро. Вы ошибаетесь: у вас остается их гораздо больше.
Д'Аламбер. Но главное — одно; мне кажется, что мы можем
мыслить зараз только об одной вещи, и, чтобы составить —
не скажу: бесконечную цепь рассуждений, охватывающих в
своем развитии тысячи представлений, но одно простое
предложение, нужно, пожалуй, иметь налицо следующее
sqknbhe: предмет должен, по-видимому, оставаться как бы
перед взорами разума все время, пока разум занят
рассмотрением: того или другого из его свойств,
наличность которого он подтвердит или отвергнет.
Дидро. Я того же мнения. Это-то обстоятельство заставляло
меня иногда сравнивать фибры наших органов с
чувствительными вибрирующими струнами. Чувствительная
вибрирующая струна дрожит и звучит еще долго спустя после
того, как ударили по ней. Вот именно такое дрожание,
нечто вроде такого резонанса, необходимо для того, чтобы
предмет стоял пред разумом, в то время как разум занят
рассмотрением присущего ему свойства. Но вибрирующие
струны имеют еще другое свойство: они заставляют звучать
другие струны, и точно таким же образом первая мысль
вызывает вторую, они обе — третью, все три — четвертую и
так далее, так что нельзя поставить границ мыслям,
пробуждающимся и сцепляющимся в голове философа, который
размышляет или прислушивается к своим мыслям в тиши
полумрака. Этот инструмент делает удивительные скачки, и
пробудившаяся мысль иногда заставляет дрожать созвучную
мысль, стоящую с первоначальной в непонятной связи. Если
такое явление наблюдается у звучащих струн, инертных и
отделенных друг от друга, то почему бы не иметь ему места
среди точек, одаренных жизнью и связанных между собою,—
среди фибр, расположенных без промежутков и одаренных
чувствительностью?
Д'Аламбер. Если и это неверно, то, во всяком случае,
очень остроумно. Но я склонен думать, что вы поневоле
наталкиваетесь на затруднение, которого хотели избежать.
Дидро. На какое?
Д'Аламбер. Вы не миритесь с мыслью о существовании двух
различных субстанций. Дидро. Я не скрываю этого.
Д'Аламбер. Присмотревшись поближе, вы увидите, что из
разумения философа вы делаете существо, отличное от
инструмента, нечто вроде музыканта, который
прислушивается к вибрирующим струнам и высказывается
насчет согласованности их звуков.
Дидро. Возможно, что я дал вам повод к такому возражению,
которого вы, может быть, не сделали бы, если бы приняли в
соображение разницу между инструментом-философом и
музыкальным инструментом. Инструмент-философ одарен
чувствительностью, он—музыкант и инструмент в одно и то
же время. Как в существе чувствующем, в нем возникает
сознание звука тотчас же, как только он производит его, а
как животное он удерживает его в памяти. Эта органическая
способность, связывая в нем звуки, производит и сохраняет
в нем мелодию. Предположите музыкальный инструмент,
одаренный чувствительностью и памятью, и скажите, разве
он не будет самостоятельно повторять арии, которые вы
раньше исполнили на его клавишах? Мы — инструменты,
одаренные чувствительностью и памятью.