Скачать 135.67 Кбайт
Заводной апельсин.
Вам надо ее подписать, мой мальчик, там полный отчет о том, что с вами сделали.
– Да вам-то с этого, – говорю, – что толку, сэр? Ну, в смысле, кроме babok, которые вам за эту вашу статью заплатят? Я к тому, что зачем вам против этого самого правительства так уж упираться, если мне, конечно, позволено спрашивать?
Он ухватился за край стола и, скрипнув прокуренными желтыми zubbjami, говорит:
– Кто-то должен бороться! Великие традиции свободы требуют защиты. Я не фанатик. Но когда вижу подлость, я ее стремлюсь уничтожить. Всякие партийные идеи – ерунда. Главное – традиции свободы. Простые люди расстаются с ними, не моргнув глазом. За спокойную жизнь готовы продать свободу. Поэтому их надо подкалывать, подкалывать! – и с этими словами, бллин, он схватил вилку и ткнул ею – raz i raz! – в стену, так что она даже согнулась. Отшвырнул на пол. Вкрадчиво сказал: – Питайся, питайся получше, мой мальчик, бедная ты жертва эпохи! – отчего я с совершенной ясностью понял, что он близок к помешательству. – Ешь, ешь. Вот, мое яйцо тоже съешь. Однако я не унимался:
– А мне что с этого будет? Меня сделают снова нормальным человеком? Я смогу снова слушать Хоральную симфонию без тошноты и боли? Смогу я снова жить нормальной zhiznnju? Со мной-то как? Он бросил на меня такой взгляд, бллин, будто совершенно об этом не думал, будто моя zhiznn вообще ерунда, если сравнивать с ней Свободу и всякий прочий kal; в его взгляде сквозило какое-то даже удивление, что я сказал то, что сказал, словно я проявил недопустимый эгоизм, требуя чего-то для себя. Потом говорит:
– А, да. Ну, ты живой свидетель, мой мальчик. Доедай завтрак и пойдем, посмотришь, что я написал – статья пойдет в «Уикли Трампет» под твоим именем.
Н-да, бллин, а написал он, оказывается, длинную и очень слезливую parashu; я читал ее вне себя от жалости к бедненькому malltshiku, который рассказывал о своих страданиях и о том, как правительство выкачало из него всю волю к zhizni, а потому, дескать, народ должен не допустить, чтобы им правило такое злонамеренное и подлое руководство, а сам этот бедный страдающий malltshik был, конечно же, не кто иной, как в. с. п., то есть ваш скромный повествователь.
– Очень хорошо, – сказал я. – Просто baldiozh. Вы прямо виртуоз пера, papik.
В ответ он этак с прищуром глянул на меня и говорит:
– Что-что? – будто он меня не расслышал. – А, это… – говорю. – Это такой жаргон у nadtsatyh. Все тинэйджеры на этом языке изъясняются.
Потом он пошел на кухню мыть посуду, а я остался, сидя по-прежнему в пижамном одеянии и в тапках и ожидая, что будет в отношении меня предприниматься дальше, потому что у самого у меня планов не было никаких, бллин.
Когда, от двери донеслось дилинь-дилинь-дилинь-канье звонка, Ф. Александр Великий был все еще на кухне.
– Вот! – воскликнул он, выходя с полотенцем в руках. – Это к нам с тобой. Открываю. – Ну, отворил, впустил; в коридоре послышались дружеские приветствия, всякие там ха-ха-ха, и погода отвратная, и как дела, и тому подобный kal, а потом они вошли в комнату, где был камин, книжка и статья о том, как я настрадался, увидели меня, заахали. Пришедших было трое, и Ф. Алекс назвал мне их imena. Один был 3. Долин – одышливый прокуренный толстячок, кругленький, в больших роговых очках, все время перхающий – kashl-kashl-kashl – с окурком tsygarki во рту; он все время сыпал себе на пиджак пепел и тут же смахивал его суетливыми rukerami. Другой был Неразберипоймешь Рубинштейн – высоченный учтивый starikashka с джентльменским выговором и круглой бородкой. И, наконец, Д. Б. Да-Сильва – быстрые движения и парфюмерная vonn. Все они долго и внимательно меня разглядывали и, казалось, результатами осмотра остались довольны до чрезвычайности. 3. Долин сказал:
– Что ж, прекрасно, прекрасно. Этот мальчик может оказаться орудием весьма действенным. Впрочем, не повредило бы, если б он выглядел похуже и поглупее – этаким, знаете ли, зомби. Делу пошло бы на пользу. Надо будет что-нибудь в этом направлении предпринять, и непременно!
Triop насчет зомби мне не очень-то понравился, и я сказал:
– Что за дела, vastshe! Что вы такое готовите своему mennshomu другу? Но тут Ф. Александр пробормотал: – Странно, очень странно, но этот голос мне что-то напоминает. Где-то мы уже встречались, ну точно ведь встречались! – И он, нахмурившись, погрузился в воспоминания, а я решил, что с ним, бллин, надо поосторожнее. Д. Б. Да-Сильва и говорит:
– Главное – митинги. Первым долгом покажем его народу на митинге. – Разбитая жизнь – вот тональность. Людей надо взволновать. – И он показал все свои тридцать с лишним zubbjev, очень белых на фоне смуглого, слегка иностранного на вид, litsa.
– Никто, – вновь подал голос я, – не говорит мне, что самому-то мне со всего этого! Меня пытали в тюрьме, вышвырнули из дому собственные родители, которых совершенно подмял под себя этот их постоялец, потом меня избили старики и чуть не убили менты, ну, и мне-то теперь – как? На это отозвался Рубинштейн:
– Вот увидишь, парень.
– Да вам-то с этого, – говорю, – что толку, сэр? Ну, в смысле, кроме babok, которые вам за эту вашу статью заплатят? Я к тому, что зачем вам против этого самого правительства так уж упираться, если мне, конечно, позволено спрашивать?
Он ухватился за край стола и, скрипнув прокуренными желтыми zubbjami, говорит:
– Кто-то должен бороться! Великие традиции свободы требуют защиты. Я не фанатик. Но когда вижу подлость, я ее стремлюсь уничтожить. Всякие партийные идеи – ерунда. Главное – традиции свободы. Простые люди расстаются с ними, не моргнув глазом. За спокойную жизнь готовы продать свободу. Поэтому их надо подкалывать, подкалывать! – и с этими словами, бллин, он схватил вилку и ткнул ею – raz i raz! – в стену, так что она даже согнулась. Отшвырнул на пол. Вкрадчиво сказал: – Питайся, питайся получше, мой мальчик, бедная ты жертва эпохи! – отчего я с совершенной ясностью понял, что он близок к помешательству. – Ешь, ешь. Вот, мое яйцо тоже съешь. Однако я не унимался:
– А мне что с этого будет? Меня сделают снова нормальным человеком? Я смогу снова слушать Хоральную симфонию без тошноты и боли? Смогу я снова жить нормальной zhiznnju? Со мной-то как? Он бросил на меня такой взгляд, бллин, будто совершенно об этом не думал, будто моя zhiznn вообще ерунда, если сравнивать с ней Свободу и всякий прочий kal; в его взгляде сквозило какое-то даже удивление, что я сказал то, что сказал, словно я проявил недопустимый эгоизм, требуя чего-то для себя. Потом говорит:
– А, да. Ну, ты живой свидетель, мой мальчик. Доедай завтрак и пойдем, посмотришь, что я написал – статья пойдет в «Уикли Трампет» под твоим именем.
Н-да, бллин, а написал он, оказывается, длинную и очень слезливую parashu; я читал ее вне себя от жалости к бедненькому malltshiku, который рассказывал о своих страданиях и о том, как правительство выкачало из него всю волю к zhizni, а потому, дескать, народ должен не допустить, чтобы им правило такое злонамеренное и подлое руководство, а сам этот бедный страдающий malltshik был, конечно же, не кто иной, как в. с. п., то есть ваш скромный повествователь.
– Очень хорошо, – сказал я. – Просто baldiozh. Вы прямо виртуоз пера, papik.
В ответ он этак с прищуром глянул на меня и говорит:
– Что-что? – будто он меня не расслышал. – А, это… – говорю. – Это такой жаргон у nadtsatyh. Все тинэйджеры на этом языке изъясняются.
Потом он пошел на кухню мыть посуду, а я остался, сидя по-прежнему в пижамном одеянии и в тапках и ожидая, что будет в отношении меня предприниматься дальше, потому что у самого у меня планов не было никаких, бллин.
Когда, от двери донеслось дилинь-дилинь-дилинь-канье звонка, Ф. Александр Великий был все еще на кухне.
– Вот! – воскликнул он, выходя с полотенцем в руках. – Это к нам с тобой. Открываю. – Ну, отворил, впустил; в коридоре послышались дружеские приветствия, всякие там ха-ха-ха, и погода отвратная, и как дела, и тому подобный kal, а потом они вошли в комнату, где был камин, книжка и статья о том, как я настрадался, увидели меня, заахали. Пришедших было трое, и Ф. Алекс назвал мне их imena. Один был 3. Долин – одышливый прокуренный толстячок, кругленький, в больших роговых очках, все время перхающий – kashl-kashl-kashl – с окурком tsygarki во рту; он все время сыпал себе на пиджак пепел и тут же смахивал его суетливыми rukerami. Другой был Неразберипоймешь Рубинштейн – высоченный учтивый starikashka с джентльменским выговором и круглой бородкой. И, наконец, Д. Б. Да-Сильва – быстрые движения и парфюмерная vonn. Все они долго и внимательно меня разглядывали и, казалось, результатами осмотра остались довольны до чрезвычайности. 3. Долин сказал:
– Что ж, прекрасно, прекрасно. Этот мальчик может оказаться орудием весьма действенным. Впрочем, не повредило бы, если б он выглядел похуже и поглупее – этаким, знаете ли, зомби. Делу пошло бы на пользу. Надо будет что-нибудь в этом направлении предпринять, и непременно!
Triop насчет зомби мне не очень-то понравился, и я сказал:
– Что за дела, vastshe! Что вы такое готовите своему mennshomu другу? Но тут Ф. Александр пробормотал: – Странно, очень странно, но этот голос мне что-то напоминает. Где-то мы уже встречались, ну точно ведь встречались! – И он, нахмурившись, погрузился в воспоминания, а я решил, что с ним, бллин, надо поосторожнее. Д. Б. Да-Сильва и говорит:
– Главное – митинги. Первым долгом покажем его народу на митинге. – Разбитая жизнь – вот тональность. Людей надо взволновать. – И он показал все свои тридцать с лишним zubbjev, очень белых на фоне смуглого, слегка иностранного на вид, litsa.
– Никто, – вновь подал голос я, – не говорит мне, что самому-то мне со всего этого! Меня пытали в тюрьме, вышвырнули из дому собственные родители, которых совершенно подмял под себя этот их постоялец, потом меня избили старики и чуть не убили менты, ну, и мне-то теперь – как? На это отозвался Рубинштейн:
– Вот увидишь, парень.
|
|