Все эти рассуждения не очень-то плодотворны. Может показаться, что они не имеют никакой связи с нашим вопросом о происхождении еврейского национального характера. Разумеется, то, что мы уже прояснили, тоже не бесполезно. Но оказывается, что ход наших рассуждений все-таки имеет кое-какую связь с интересующей нас проблемой.
Дело в том, что религия Моисея, которая началась с запрета на изображение ее Бога, в ходе столетий действительно все более и более становилась религией подавления инстинктов. Не то, чтобы она требовала полового воздержания; тут она удовлетворялась лишь определенным ограничением сексуальной свободы. Зато сам ее Бог оказался полностью очищен от сексуальности. Он был возвышен до уровня этического идеала. А этика как раз и означает запрет на удовлетворение инстинктов. Пророки не уставали напоминать, что их Бог требует от людей справедливой и достойной жизни, иными словами — воздержания от поблажки тем склонностям, которые, по сегодняшним моральным стандартам, мы осудили бы как порочные. Самая ревностная вера в Господа объявлялась менее важной, чем выполнение этих этических требований. Таким образом, подавление инстинктов, поначалу отсутствовавшее в религии Моисея, постепенно начинает играть в ней ведущую роль.
Здесь уместно сделать замечание, которое поможет избежать недоразумений. Кое-кто может заявить, что это подавление инстинктов и основанная на нем этика вообще не относятся к сфере религии. Легко, однако, показать, что в действительности они растут из одного и того же корня. Уже тотемизм, первая из известных нам форм религии, содержит, и притом неустранимо, ряд законов и запретов, которые явно предусматривают подавление инстинктов. Сюда относится поклонение тотему, запрещающее убивать соответствующее животное; экзогамия (иными словами, отказ от страстного желания обладать матерями и сестрами своей орды); предоставление равных прав всем членам братского клана (то есть отказ от стремления разрешить соперничество с помощью грубой силы). Все эти правила представляют собой первые зародыши некой моральной и социальной упорядоченности. Первые два запрета действуют в том же духе, который навязывал убитый сыновьями отец; иными словами, они осуществляют его волю. Третий закон диктуется необходимостью сохранить тот новый порядок, который установился после отцовской смерти; в противном случае возврат к прежнему нетерпимому положению вещей стал бы неизбежен. Этот социальный закон отделяется от двух первых, этических, которые, можно сказать, проистекают непосредственно из религиозного контекста.
В процессе индивидуального развития каждого человека мы видим повторение этих этапов, лишь в сжатом — во времени — виде. Здесь тоже все начинается с родительского авторитета, в данном случае — авторитета всемогущего отца, который обладает властью наказывать, требует от ребенка подавления инстинктов и решает, что разрешено и что запрещено. То, что ребенок привыкает считать "хорошим" или "плохим", позднее, когда Реальность и Супер-Эго заменяют родителей, становится "добром" и "злом" в моральном смысле. Но механизм действия этих моральных категорий по-прежнему тот же самый: подавление инстинктов благодаря присутствию внутреннего и внешнего "авторитета", заменившего и продолжающего функцию родителей.
Любопытно в этой связи рассмотреть такую странную религиозную концепцию, как "священное", "сакрум". С одной стороны, связь между сакральным и религиозным несомненна; все, связанное с религией, сакрально, это составляет самую суть сакральности. С другой стороны, мы знаем, как часто пытаются объявить священными определенных людей, институции или обычаи, которые не имеют ничего общего с религией. Эти попытки зачастую явно тенденциозны. В подлинно сакральном главное — это некий запрет, который тесно связан с религией. Сакральное — это нечто такое, чего нельзя касаться. Сакральный запрет имеет, как правило, очень сильную эмоциональную окраску, но лишен какого бы то ни было рационального обоснования. Почему собственно инцест, то есть совокупление с собственной дочерью или сестрой, является таким страшным сексуальным преступлением в сравнении со всеми другими сексуальными актами? Нам объясняют, что все наши чувства якобы восстают против такого поступка. Но это означает всего лишь, что запрет должен приниматься без рассуждении, что мы не знаем, как его объяснить.
Легко доказать, что предлагаемые нам "объяснения" иллюзорны. Тот самый инцест, который якобы оскорбляет все наши чувства, некогда был общепринятым обычаем, можно даже сказать — священной традицией в правящих семьях Египта и других стран. Фараоны женились, прежде всего, на своих сестрах, и преемники фараонов, греческие Птолемеи, без всяких колебаний следовали их примеру. Таким образом, на Востоке инцест — в данном случае, между братом и сестрой — был прерогативой, запрещенной лишь для простых смертных и зарезервированной для царей, этих богов в земном обличье. Мир греческих и германских мифов о богах и героях тоже не исключает таких инцестных связей. Можно даже предположить, что жгучая озабоченность "родословной" среди современной европейской аристократии является остатком этой древней привилегии, и мы видим, что в результате кровосмешения, продолжавшегося в высших социальных кругах многие столетия, все коронованные персоны Европы принадлежат фактически к одной семье.