В некоторых областях России женщины, невзирая на грязь и рытвины, которые могут попасться на пути, тащат по побегам священника. Если духовный пастырь упирается или протестует, прихожане начинают роптать: "Вы что же это, батюшка, не хотите нам добра, не хотите, чтобы у нас был хлеб? А ведь есть-то его вы любите!" В некоторых районах Германии во время сбора урожая мужчины и женщины, жнущие хлеб, катаются в обнимку по полю. Это, возможно, является смягченной формой древнего и грубого обычая, направленного на то, чтобы сообщить плодородие полям с помощью действий, к которым издавна прибегали индейцы-пипилы из Центральной Америки и к которым до настоящего времени обращаются рисоводы с острова Ява.

Для ученого, который стремится проследить извилистый путь человеческого разума в поисках истины, представит некоторый интерес следующее наблюдение. Верование в симпатическое воздействие полов на растительность, которое побуждало одни народы предаваться необузданным страстям, побудило другие народы попытаться достичь той же цели прямо противоположными средствами. От сева маиса до его жатвы индейцы из Никарагуа вели целомудренный образ жизни: они не приближались к своим женам, спали отдельно от них, не употребляли в пищу соль, не пили ни какао, ни чичу – крепкий напиток из маиса. Этот период был для них, как заметил один испанский историк, периодом воздержания. И до сих пор некоторые из племен индейцев Центральной Америки прибегают к воздержанию в целях содействия росту посевов. Сообщают, что перед севом маиса индейцы-кекчи спят отдельно от своих жен и на протяжении пяти дней не едят мяса; у индейцев-ланкинеро и кайабонеро период воздержания от плотских удовольствий длится 13 дней. Часть немецкого населения Трансильвании также берет себе за правило, что мужчина не имеет права спать с женой в течение всего времени засева полей. Тому же правилу следуют в округе Калотасег в Венгрии: там считается, что если его не соблюсти, то зерно погибнет. Вождь племени кайтиш строго воздерживается от половых сношений со своей женой, пока справляются магические обряды, призванные содействовать росту трав; он уверен, что нарушение этого правила помешало бы всходам подняться до нужной высоты. Когда на островах Меланезии всходят стебли ямса, мужчины спят рядом с садами и не приближаются к женам; войди мужчина в сад, преступив этот запрет, – и плоды были бы испорчены.

Ответ на вопрос о том, почему сходные верования логически приводят разные народы к таким противоположным способам поведения, как строгое целомудрие и неприкрытый разгул, не придется искать слишком долго, если стать на точку зрения дикаря. Если дикарь отождествляет себя с природой, если он не может отделить собственные побудительные мотивы от способов, которыми природа пользуется для того, чтобы воспроизводились растительные и животные виды, он может придти к одному из двух заключений. Во-первых, он может сделать вывод, что, отдаваясь своим вожделениям, он принимает участие в размножении растений и животных. Во-вторых, он может вообразить, что энергия, которую он не израсходует на воспроизведение собственного потомства, образует запас энергии, который другие представители растительного и животного царства смогут использовать для размножения. Так что из одной и той же грубой философии, из одних и тех же примитивных представлений о природе и жизни дикарь может прийти к разным формам поведения.

Читателям, воспитанным в религиозной традиции, пропитанной аскетическим восточным идеализмом, это объяснение обычая воздержания, который при определенных обстоятельствах соблюдают грубые и дикие народы, может показаться искусственным и натянутым. Они могут решить, что его в достаточной мере объясняет представление о нравственной чистоте, которое в их умах столь тесно связывается с соблюдением этого обычая. Они могут вместе с Мильтоном* счесть, что целомудрие уже само по себе является возвышенной добродетелью, что ограничение, которое оно накладывает на один из сильнейших позывов нашей животной природы, выделяет тех, кто способен ему подчиниться, из числа обычных людей и делает их достойными печати божественного одобрения. Но этот ход мысли, каким бы естественным он нам ни казался, совершенно чужд и непонятен дикарю. Если он в иных случаях сопротивляется половому инстинкту, то делает это не из соображений возвышенного идеализма, не из стремления к нравственной чистоте, а ради скрытой, но совершенно определенной и конкретной цели; он готов пожертвовать непосредственным чувственным удовольствием только ради ее достижения. Для доказательства того, что это так, достаточно уже приведенных примеров. Там, где инстинкт самосохранения (дающий о себе знать главным образом в поисках пропитания) вступает в конфликт с инстинктом размножения, первый, будучи изначальнее и важнее, способен подчинить себе второй. Короче говоря, дикарь готов ограничить свои сексуальные потребности ради добычи пищи. Другой целью, ради достижения которой он согласен подвергнуть себя тому же ограничению, является победа на войне. Узду на свои сексуальные вожделения набрасывает не только воин на поле битвы, но и его оставшиеся дома друзья; они верят, что это поможет одержать победу над врагами.