Моих ушей коснулся он,

И их наполнил шум и звон:

И внял я неба содроганье,

И горний ангелов полет,

И гад морских подводный ход,

И дольней лозы прозябанье.

И он к устам моим приник,

И вырвал грешный мой язык,

И празднословный и лукавый,

И жало мудрыя змеи

В уста замерзшие мои

Вложил десницею кровавой.

И он мне грудь рассек мечом,

И сердце трепетное вынул

И угль, пылающий огнем,

Во грудь отверстую водвинул.

Как труп в пустыне я лежал,

И Бога глас ко мне воззвал:

"Восстань пророк, и виждь, и внемли,

Исполнись волею моей,

И, обходя моря и земли,

Глаголом жги сердца людей".

(Пушкин А.С. Полное собрание сочинений. Изд-е 2-е. - М.: Изд-во АН СССР, 1956. - Т.II. - С.338-339.)

Возможно, при написании текста имелся в виду какой-то политический подтекст, но для нас самое важное другое. В поэтическом произведении описана процедура превращения обычного человека (координирующего, частично познающего, то есть поэта — но в достаточно банальном понимании: стихослагателя, рифмоплета, отражателя суетного) в человека экзистенциирующего (понятия субъект/объект в данном случае неприемлемы): партикулярного бытия в бытие, которому дано эту метафизическую ущербность преодолевать/преодолеть.

Строки 1-2: поэт находится "на перепутье" и испытывает "духовную жажду", смутную тягу к подлинности, "экзистенциальную тоску" и, видимо, готов к ее утолению. Бытие-поэтом позволяет почувствовать неподлинность мира и неподлинность творчества. Строки 3-4: является некто, кто готов и должен удовлетворить запрос. Далее описывается серия операций, в результате которых поэт начинает "(про-)видеть мир", то есть ощущать его в его подлинности, недоступной для обычного бытия (строки 5-14).

В строках 15-17 поэт взамен "празднословного и лукавого", недостаточного языка обыденности обретает одно из главных условий экзистенциального бытия — язык как "жало мудрыя змеи" (16-20), "жалящий", "проникающий сквозь мир". Далее происходит собственно замена главного двигателя бытия: вместо сердца приобретается "угль, пылающий огнем" (21-24). Затем придание функций сакрализуется (25-30), утверждается их трансцендентальная значимость. Поэт призывается "глаголом жечь", глаголить (не именовать!), т.е. в самом буквальном смысле предицировать, осуществлять "правильную предикацию". 30 строк звучат во многом более ёмко, чем любое научное исследование — в этом и сущность поэзии: про-видение экзистенции, "прыжок" через "обычный" язык, "лукавый" и "празднословный" вне зависимости от постулированного стандарта нормативности. Именно поэтому произведения М.Хайдеггера написаны "поэтически", столь непохоже на традиционные философские построения.


***
В последней главе исследования представлены экзистенциальные основания (и следствия) предикационной концепции. В рамках возможных интерпретаций экзистенциальной философии вырисовываются структура уровней Бытия, предполагающая движение от обыденности к трансценденции. Такое движение есть средний уровень или экзистенция. Поток Бытия, "параллельный" потоку предикации и "поддерживаемый" ей, обрисовывает частные бытия, т.н. Dasein, fellow-being, бытия-вот, бытия-вместе, на языке лингвистики — коммуникантов, долженствующих преодолеть свою партикулярность посредством языка и в языке. Совершенно неизбежно осмысленное бытие (осознающее себя) есть бытие в языке.

Трем уровням Бытия соответствуют три назначения языка, находящиеся в иерархической зависимости. Обыденность обслуживается регулятивностью (координативностью,интерактивностью), ее преодоление (на ее же основе!) и движение "вверх" есть познание, т.е. реализация креативно- или социально-когнитивной функции. Стремление к трансценденции и есть высшая, экзистенциальная функция человеческого языка. Язык как постоянное поддержание предикативного выражения осуществляется в целях этого движения, — возможно, всего лишь движения, которое парадоксально не может и не должно достичь цели по той причине, что трансценденция сама по себе в человеческом языке не нуждается, будучи недоступной. Пост-экзистенциальная личность есть личность пост-коммуникативная. Как, впрочем, недостижима и истинность обыденного языка: присваиваемого и отдаваемого для присвоения. "Ничьим", "экстра-объективным", вне-субъектным мог бы быть язык трансценденции — и истинность должна "возрастать" при попытках экзистенциирования.

Многомерные модели языка вполне дополняемы "бытийной" вертикалью, что, однако, делает невозможным их графическое представление: число измерений становится больше трех.