Скачать 22.72 Кбайт
Философские эссе
Но нередко в этих культурных эквивалентах живой акт теряется, и есть целые философские эпизоды, которые, выступая как самостоятельные, в действительности являются просто возобновлением уже бывшей в философских текстах живой ноты. Таким философом в XX веке является, например, М. Хайдеггер, обладавший талантом прочитывания в старых текстах этой ноты, которая для него выступает как его собственное открытие, хотя таковым не является. В результате такого прочитывания происходит восстановление жизненного смысла в философских абстракциях, которые стали предметом школьного изучения «университетской философии» и утратили исходное значение. И именно благодаря особой чувствительности к этим жизненным смыслам Хайдеггер в литературе предстаёт как антигуманист. Он понимает, что о человеке в философии говорится на фоне и в свете «Великого Ничто».» (Доклад «Проблема человека в философии»).
Не станем обращать внимания на то, что суждение это, в целом, безусловно несправедливо. Но постараемся увидеть в нём некую черту, которая и покажет нам дальнейшую перспективу. Оставим Хайдеггера на время и спросим: а был ли уже сам Мераб Мамардашвили «философом» в классическом смысле? не заставила ли его собственная философская сущность подчеркнуть и в философской сущности Хайдеггера родственную черту? Действительно, М. Мамардашвили, философствуя, отнюдь не открывает нового горизонта. Он философствует подлинно, изначальным образом, но делает это на «территориях» других, давно состоявшихся философий (главным образом Декарта и Канта, но никак, к примеру, не Гегеля). Он стоит вне целого состоявшейся философии, и всё-таки он философствует. Что же касается Хайдеггера, то, будучи герменевтиком, он владел искусством показывать внутри состоявшихся философий такие смыслы, о которых их создатели не думали в «развёрнутом» виде. Впрочем, для него это было лишь средство, лишь образ достижения собственной финальной цели, почему суждение Мамардашвили и остаётся неадекватным.
Мы сказали: М. Мамардашвили философствует. Не только не создаёт новой «системы», но и вовсе не открывает для мысли нового горизонта, – и всё же философствует. Нельзя не заметить, что это и есть нечто совершенно новое. Доселе существовало лишь два сорта людей, на постоянной основе занимающихся философией: те, которые создавали собственно философию, и те, кто изучал и преподавал её профессионально (на философских факультетах университетов). Большинство первых, конечно, также формально относились ко второй категории, однако это обстоятельство не играло никакой существенной роли для их собственного философствования, выполняя лишь функцию своего рода социальной ниши. Но Мераба Мамардашвили нельзя подвести ни под одну из названных категорий. Под первую – поскольку собственной в существенном смысле новой философии он не создал, под вторую – потому что, занимаясь философией профессионально, он не ограничивался «изучением» или «интерпретацией» известной философии; его собственная философская деятельность может быть определена лишь как творчество.
Можно выразиться так: Мамардашвили исполняет философию Декарта или Канта. И здесь пробуждается аналогия с миром музыки, конкретнее – с творчеством великих исполнителей классики. Однако такая аналогия, в целом, будет недостаточной: всё-таки исполнитель по природе вещей является только посредником между композитором и слушателем, и главнейшей заповедью исполнительского искусства, что бы ни говорили, остаётся заповедь отрицательная: «не навреди». Что это так, подтверждает опыт современной музыки, где создание и исполнение песни сделались двумя сторонами одного неразрывного целого. Как только появилась чисто техническая возможность присовокупить авторское исполнение к «нотам» самой вещи, этот вариант сделался господствующим. В самом деле, какой автор в силах отказаться проконтролировать собственное детище вплоть до самой последней точки его реализации? Представим себе, что сегодня, к примеру, на месте Элтона Джона вдруг оказался бы такой музыкант, как Франц Шуберт, который ведь тоже часто сам исполнял свои песни в кругу друзей, «тихо, но с большим чувством». Разве это нонсенс? А сегодня Шуберт неизбежно разделяет амплуа создания собственных песен, скажем, с Элизабет Шварцкопф или Дитрихом Фишером-Дискау. – И всё-таки в рамках «классической» музыки тоже существует по крайней мере один случай, когда исполнитель на почве всем известной музыки занят в полном смысле слова новым творчеством. Это Глен Гульд, играющий Баха. Исполнение этого пианиста потому и нельзя назвать ни «субъективистским» (как, например, безусловно великолепное исполнение А. Шнабелем сонат Бетховена), ни «академическим» (как не менее изумительное исполнение В. Гизекингом сонат Моцарта), что оно вообще не принадлежит к той сфере, где могут ещё даваться такие определения. Гульд буквально творит раз уже сотворённую музыку заново.
Не станем обращать внимания на то, что суждение это, в целом, безусловно несправедливо. Но постараемся увидеть в нём некую черту, которая и покажет нам дальнейшую перспективу. Оставим Хайдеггера на время и спросим: а был ли уже сам Мераб Мамардашвили «философом» в классическом смысле? не заставила ли его собственная философская сущность подчеркнуть и в философской сущности Хайдеггера родственную черту? Действительно, М. Мамардашвили, философствуя, отнюдь не открывает нового горизонта. Он философствует подлинно, изначальным образом, но делает это на «территориях» других, давно состоявшихся философий (главным образом Декарта и Канта, но никак, к примеру, не Гегеля). Он стоит вне целого состоявшейся философии, и всё-таки он философствует. Что же касается Хайдеггера, то, будучи герменевтиком, он владел искусством показывать внутри состоявшихся философий такие смыслы, о которых их создатели не думали в «развёрнутом» виде. Впрочем, для него это было лишь средство, лишь образ достижения собственной финальной цели, почему суждение Мамардашвили и остаётся неадекватным.
Мы сказали: М. Мамардашвили философствует. Не только не создаёт новой «системы», но и вовсе не открывает для мысли нового горизонта, – и всё же философствует. Нельзя не заметить, что это и есть нечто совершенно новое. Доселе существовало лишь два сорта людей, на постоянной основе занимающихся философией: те, которые создавали собственно философию, и те, кто изучал и преподавал её профессионально (на философских факультетах университетов). Большинство первых, конечно, также формально относились ко второй категории, однако это обстоятельство не играло никакой существенной роли для их собственного философствования, выполняя лишь функцию своего рода социальной ниши. Но Мераба Мамардашвили нельзя подвести ни под одну из названных категорий. Под первую – поскольку собственной в существенном смысле новой философии он не создал, под вторую – потому что, занимаясь философией профессионально, он не ограничивался «изучением» или «интерпретацией» известной философии; его собственная философская деятельность может быть определена лишь как творчество.
Можно выразиться так: Мамардашвили исполняет философию Декарта или Канта. И здесь пробуждается аналогия с миром музыки, конкретнее – с творчеством великих исполнителей классики. Однако такая аналогия, в целом, будет недостаточной: всё-таки исполнитель по природе вещей является только посредником между композитором и слушателем, и главнейшей заповедью исполнительского искусства, что бы ни говорили, остаётся заповедь отрицательная: «не навреди». Что это так, подтверждает опыт современной музыки, где создание и исполнение песни сделались двумя сторонами одного неразрывного целого. Как только появилась чисто техническая возможность присовокупить авторское исполнение к «нотам» самой вещи, этот вариант сделался господствующим. В самом деле, какой автор в силах отказаться проконтролировать собственное детище вплоть до самой последней точки его реализации? Представим себе, что сегодня, к примеру, на месте Элтона Джона вдруг оказался бы такой музыкант, как Франц Шуберт, который ведь тоже часто сам исполнял свои песни в кругу друзей, «тихо, но с большим чувством». Разве это нонсенс? А сегодня Шуберт неизбежно разделяет амплуа создания собственных песен, скажем, с Элизабет Шварцкопф или Дитрихом Фишером-Дискау. – И всё-таки в рамках «классической» музыки тоже существует по крайней мере один случай, когда исполнитель на почве всем известной музыки занят в полном смысле слова новым творчеством. Это Глен Гульд, играющий Баха. Исполнение этого пианиста потому и нельзя назвать ни «субъективистским» (как, например, безусловно великолепное исполнение А. Шнабелем сонат Бетховена), ни «академическим» (как не менее изумительное исполнение В. Гизекингом сонат Моцарта), что оно вообще не принадлежит к той сфере, где могут ещё даваться такие определения. Гульд буквально творит раз уже сотворённую музыку заново.
|
|